На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

«Именно для России, с нашими раскаяниями, исповедями и мятежами, с Достоевским, Толстым и Кропоткиным, один только верный социализм есть: нравственный».

Мысль, вырванная из контекста, сразу же потускнела, т. к. не нова. Именно в контексте повести она стала для меня новой, вернее, продолжила то, что мне дал ранее Толстой. Одна из причин поражения Октября — нравственная. Пренебрежение общечеловеческими моральными ценностями, вытекавшее из абсолютизации классовости, относительности морали, привело к этическому релятивизму в теории и бесчеловечности на практике.

Вообще эта глава в повести столь же важна для меня по мысли, как глава о споре Ивана с Алешей (в трактире) в «Братьях Карамазовых» Достоевского.

Через месяцы после прочтения «Ракового корпуса» вдруг в сознании вынырнули слова Шулубина о Бэконовских идолах. И до чтения Солженицына я понимал значение мифов в советском обществе. Но Солженицын дал сильный толчок мысли в эту сторону. После Шулубина я стал внимательнее к мифам и их значению в нашей жизни, значению их в трагедии всех революций.

В «Новом мире» появилась статья Кардина о некоторых легендах Октябрьской революции, в частности, о знаменитом выстреле «Авроры», которого на самом деле не было, как не было по сути штурма Зимнего дворца — его взяли голыми руками. На Кардина напали за развенчание легенд.

Но это всё безобидные легенды. Мифы о партии, вождях, о лучшем в мире строе, о фашисте Троцком, гестаповском агенте Тито, народах-предателях, прогрессивных царях, о полководце Суворове, Ермолове-полу-декабристе (душителе Кавказа), о предателях (?) Шамиле и Мазепе и тысячи других больших и малых мифов — эти идолы и мифы небезобидные.

«Идолы театра — это авторитетные чужие мнения, которыми человек любит руководствоваться при истолковании того, чего сам он не пережил»… Всплывают в памяти один за другим идолы: Марр, сдушивший языкознание до марризма, и Сталин, уничтоживший языкознание вовсе, вместе с марристами; Лысенко, Павлов, классики марксизма-ленинизма-сталинизма; Маяковский, Пушкин и Шевченко в качестве полицейских дубинок в литературе — одни идолы. И дело не в тех, кто стал идолом. Ермилов, травивший Маяковского, использовал Маяковского в качестве идола — фильтр мысли и формы. Гениальный Павлов, Кобзарь Украины, талантливый Марр и ничтожный Т. Лысенко обращаются в идолы, если положено им поклоняться. Сама диалектика превращается в словесную эквилибристику, прячущую волюнтаризм и механицизм, метафизику и схоластику. Революционная партия стала жандармом и духовным надзирателем потому, что попыталась монополизировать власть, уничтожить диалектику общества, уничтожая свою противоположность. Диалектика истории отомстила господам диалектикам.

Толстой изучал методы борьбы бюрократии (церковной) с вероучителем.

Нужно объявить все идеи вероучителя вне критики, абсолютно истинными. Тогда любое слово вероучителя непогрешимо, можно выдвинуть на первый план ошибку или второстепенное слово, отодвинув основное, умалчивая о нем.

Нужно между паствой и вероучителем поставить специалистов по истолкованию премудрости, не доступной простому люду. Интерпретаторы-богословы или пропагандисты, философы и секретари по идеологии, политруки, манипулируя со священным текстом, без труда докажут, что из любви к ближнему нужно его жечь на костре, а «смычка рабочих с крестьянами» означает насильственное превращение крестьянина в коллективизированного крепостного, преследование униатов и баптистов — свободу совести, антисемитизм и депортация народов — интернационализм, дважды два — чего угодно и т. д. и т. д.

Читая об идолах у Солженицына, видишь, что это все уже было — у Толстого, у Бэкона, а дальше, вглубь истории, — мифы, застилающие глаза, искажающие опыт.

«Истина должна быть конкретной» — этот догмат марксизма превращен в схоластический, с помощью метафизической «диалектики». Сегодня это отказ от какого-нибудь принципа марксизма («изменилась действительность»), завтра же — игнорирование факта, т. к. он отрицает «генеральную линию партии».

Всеобщая ложь использует правду и ложь, абсолютное и относительное, гений Маркса и ничтожество Хрущева, искренность молодежи и корыстность буржуа, все пороки и достоинства людей. А над и под всем этим — страх. «В серых тучах — навислое небо страха».

Государство лжи, страха, мелкобуржуазной корысти — логическое развитие татарско-монгольского ига, прогрессивных параноиков Ивана Грозного и Петра Великого, огосударствленной церкви, автократии, опричнины.

После «Ракового корпуса» прочли «Пасхальный крестный ход» и «Крохотные рассказы».

Здесь открылась почти не увиденная в «Раковом корпусе» сторона мысли Солженицына — христианство.

И оно выявило себя даже в языке — в слове и построении фраз. Фальшь слова преодолена отошедшими, казалось, навсегда, словами и оборотами. Притчевость стала еще более осознанной.

«Воистину: обернутся когда-нибудь и растопчут нас всех!» — это о хулиганах-атеистах.

И насколько все опять точно, натуралистично…

Мы совсем недавно, перед чтением рассказа, видели с женой крестный ход в Киеве, у Владимирского собора, — еще более гнусные картины издевательства молодых хулиганов над верующими.

А еще раньше я попал как-то на собрание баптистов, кажется, прокофьевцев.

*

Один из сотрудников лаборатории, Н., рассказал о своей новой знакомой, баптистке. Он небрежно опровергал христианство, чтоб высказать свое знание истинной философии. А она стала наизусть читать ему Маркса — такого, о каком он и не слыхал, — все «немарксистское».

— И все говорит мне о молодом Марксе. Как ты думаешь, врет или не врет в цитатах?

Я подтвердил достоверность цитат (такова уж духовная атмосфера в стране, что и противники Маркса не могут обойтись без «цитаток» священных текстов «Капитала»).

Н. сказал, что баптистка пригласила его на богослужение в лесу, за Дарницей.

Я поехал. Мне до этого случая думалось, что сектанты — темные, забитые люди, более безграмотные, чем верующие официальной, православной церкви. И вдруг Маркс, да еще молодой, о котором не все-то официальные философы знают, и что еще удивительнее — понимание этого, гораздо более сложного Маркса (хотя бы из-за остатков гегелевско-фейербаховского языка).

Сошел с электрички и, чуть углубившись в лес, увидал в кустах залегшую милицию.

Но куда идти дальше? Где-то близко, если милиция здесь. Услышал пение.

Подошел. Масса людей — простые крестьянские лица, младенцы на руках. Мелькают и тонкие интеллигентные черты. Не видно постного благообразия, нет также столь типичного выражения забитости.

На деревьях плакаты — какие-то религиозные фразы.

Поют. Удивило, что мелодии светские, даже из знакомых советских песен. В словах ничего особого, знакомые христианские идеи о любви, братстве, сострадании.

Чуть поодаль группа молодежи. Смеются, курят. Подошел к ним: хотелось курить, а баптисты не курят.

Прислушался к разговору.

— У них тут должен быть преподаватель Политехнического (один из крупнейших на Украине вузов). Прячется…

Мат спокойным голосом. Среди молодежи — девушки. Я инстинктивно вздрогнул: мат при девушках. Но девушки не услышали, видимо.

Один из группы — седой, с интеллигентным нервным лицом. К нему обращаются на «Вы», но сам он держится простецки. Из разговора начинаю понимать, что это студенты во