Законный брак - Элизабет Гилберт

Но, как ни удивительно, это не сработало.

Со временем и он начал меня раздражать – его нетерпение, ворчливость, апатия. Мало того, я стала раздражаться на себя – меня бесили фальшивые нотки в голосе, когда я пыталась в очередной раз увлечь Фелипе какой-нибудь интересностью. («О, смотри, дорогой! Они едят крыс! О, смотри! Мама-слон купает слоненка! О, дорогой, смотри – из окна нашего номера открывается такой прекрасный вид на бойню!») Тем временем Фелипе шел в ванную и злобно шипел, в какую грязную и вонючую дыру мы попали (это повторялось во всех гостиницах), одновременно жалуясь, что от выхлопных газов у него болит горло, а от уличного шума – голова.

Его напряжение передавалось и мне, отчего я стала рассеянной – ушибла палец ноги в Ханое, порезалась его бритвой в Чиангмае, когда копалась в несессере в поисках зубной пасты, а одним кошмарным вечером закапала в глаза средство от комаров вместо капель, перепутав маленькие пузырьки. О последнем мне больше всего запомнилось то, как я выла от боли и осознания собственной глупости, в то время как Фелипе держал мою голову над раковиной, промывая глаза теплой водой из нескольких бутылок, стараясь помочь мне и одновременно читая занудную яростную тираду об абсурдности того факта, что мы вообще оказались в этой богом забытой стране. То, что я даже не помню, в какой именно богом забытой стране мы в тот момент находились, особенно показательно свидетельствует, какими ужасными были те несколько недель.

Напряжение достигло пика (или зенита) в тот день, когда я потащила Фелипе в Центральный Лаос, где, как я думала, находилось место исключительного археологического значения. Ради этого надо было проехать двенадцать часов на автобусе. Вместе с нами в автобусе ехало довольно крупное поголовье скота, а сиденья были жестче скамей в молельном доме квакеров. Разумеется, там не было никакого кондиционера, а окна были замурованы. Не могу сказать, что жара стояла невыносимая, потому что как-то же мы ее вынесли, но скажу одно – было очень, очень жарко. Я не могла вызвать у Фелипе интереса к археологической достопримечательности, которую нам скоро предстояло увидеть, но и он никак не реагировал на условия нашей поездки – вот это казалось вдвойне странным, учитывая, что более опасного путешествия на общественном транспорте на моей памяти не было. Водитель рулил своей древней таратайкой с агрессией маньяка, пару раз чуть не спустив нас с довольно живописных утесов. Но Фелипе этого как будто не замечал; он даже не отреагировал, когда мы несколько раз чуть не столкнулись с другими машинами, потому что ехали по встречной. Он просто впал в ступор. Устало прикрыл глаза и перестал разговаривать. Казалось, мой суженый смирился с тем, что смерть неизбежна. Даже больше: он хотел умереть.

Спустя еще несколько часов потенциальной угрозы для жизни автобус вдруг завернул за угол, и мы очутились на месте крупной аварии: два автобуса, точно таких же как наш, только что столкнулись лоб в лоб. Жертв вроде бы не было, но вот сами автобусы превратились в дымящуюся груду покореженного металла.

Когда мы замедлили ход, проезжая место происшествия, я схватила Фелипе за руку и воскликнула:

– Смотри, дорогой! Два автобуса столкнулись! Даже не открыв глаз, он с сарказмом процедил:

– И как это могло случиться? Меня вдруг захлестнула злоба.

– Ты этого хочешь? – спросила я.

Он не ответил, отчего я завелась еще сильнее и затараторила:

– Я просто пытаюсь сделать ситуацию как можно более сносной, ясно? Если у тебя есть идеи или план получше – пожалуйста, я слушаю. И очень надеюсь, что ты придумаешь, как улучшить себе настроение, потому что, ну правда, сил уже нет выносить твой страдальческий вид!

Тут наконец Фелипе открыл глаза.

– Я просто хочу кофейник, – проговорил он с неожиданной горячностью.

– Какой еще кофейник?

– Хочу быть дома, жить с тобой спокойно на одном месте. Чтоб каждый день был похож на другой. Чтобы у нас был свой кофейник. И можно было бы просыпаться каждое утро и готовить завтрак в нашем собственном доме, варить кофе в нашем собственном кофейнике.

В других обстоятельствах это признание, может, и показалось бы мне трогательным – а может, оно должно было показаться трогательным в любых обстоятельствах, – но тогда я разозлилась лишь сильнее: зачем мечтать о том, что сейчас явно неосуществимо?

– Сейчас это невозможно! – так и сказала я.

– Господи, Лиз, думаешь, я не понимаю?

– По-твоему, мне все это не нужно? – выпалила я. Он повысил голос:

– Лиз, думаешь, я не догадываюсь, что тебе это нужно? Думаешь, я не замечаю, что ты смотришь объявления на сайтах агентств недвижимости? Не вижу, как ты скучаешь по дому? Ты хоть представляешь, как я себя чувствую из-за того, что не могу дать тебе все это прямо сейчас, из-за того, что ты вынуждена мотаться по облезлым гостиницам на другом конце света? Ты хоть представляешь, как это унизительно – что я не могу предложить тебе лучшую жизнь? Знаешь, насколько беспомощным я себя чувствую? Как мужчина?

Иногда я забываю…

Я должна сказать об этом, потому что в браке это очень важный момент: иногда я забываю, какое значение мужчины – некоторые мужчины – придают возможности беспрерывно обеспечивать своих любимых материальными благами и заботой. Забываю о том, какую опасность таит в себе то чувство неполноценности, что они испытывают, будучи лишенными этой важной возможности, о том, как много она значит для мужчин и что символизирует.

До сих пор помню страдальческое выражение лица моего старого друга, когда пару лет назад тот сообщил, что он него уходит жена. Она жаловалась на глубокое одиночество, на то, что его «никогда нет рядом», – а он не понимал, что это вообще означает. Ему-то казалось, что он надрывается, заботясь о жене годами. «Нуда, – признавался он, – возможно, эмоционально я не всегда ее поддерживал, но, ради всего святого, я же ее обеспечивал! Работал на двух работах ради нее! Неужели одно это не доказывает, как сильно я ее люблю? Она должна была понять, что я готов сделать что угодно, чтобы поддержать ее, защитить! Случись ядерная война, я бы схватил ее, перебросил через плечо и отнес в укрытие по горящей земле – и она это знала). Ну как после такого можно говорить, что меня „никогда нет рядом"?»

А я никак не могла сообщить расстроенному другу одну новость – что, к сожалению, ядерная война случается не каждый день. Каждый день, к сожалению, женам нужно всего лишь чуть больше внимания.

Вот и мне в тот момент от Фелипе больше всего было нужно, чтобы он успокоился, стал чуть повежливее, проявил чуть больше терпимости, чуть больше эмоционального великодушия по отношению ко мне и окружающим. Мне не нужны были материальные блага и защита. И его мужская гордость была мне ни к чему – в данный момент она ничем помочь не могла. Мне просто хотелось, чтобы он принял сложившуюся ситуацию со смирением и перестал мотать всем нервы. Да, безусловно, было бы куда приятнее сейчас оказаться дома, рядом с моими родными, в собственном доме – но наша оторванность от корней в данный момент беспокоила меня гораздо меньше, чем его гнусное настроение.

Пытаясь разрядить напряжение, я положила руку ему на колено и сказала:

– Я понимаю, почему это тебя расстраивает.

Этому фокусу я научилась из книги под названием «Десять уроков, которые преобразят ваш брак: американские эксперты любовного фронта делятся стратегиями укрепления отношений». Ее авторы, Джон М. Готтман и Джули Шварц-Готтман, сотрудники Института исследования брака в Сиэтле (и счастливые супруги), в последнее время обрели довольно большую известность благодаря своему заявлению, что могут предсказать с девяностопроцентной вероятностью, будут ли супруги по-прежнему вместе через пять лет, изучив запись типичного диалога между мужем и женой длительностью в пятнадцать минут. (Думаю, именно по этой причине Джон М. Готтман и Джули Шварц-Готтман украсят любой званый обед.) Но даже если вы сомневаетесь в силе их способностей, супруги Готтман предлагают довольно практичные стратегии разрешения супружеских споров, пытаясь уберечь пары от т. н. «четырех всадников Апокалипсиса»: неумения слушать, обидчивости, стремления критиковать и неуважения. Прием, который я только что использовала (повторила Фелипе его собственную жалобу, тем самым показывая, что слушала его и мне не все равно), у Готтманов называется «повернуться к партнеру». Якобы спор на этом должен прекратиться. Однако срабатывает не всегда.

– Ты не можешь знать, как я себя чувствую, Лиз! – взорвался Фелипе. – Меня арестовали. Надели наручники и провели по всему аэропорту на глазах у сотен людей – ты не знала? У меня сняли отпечатки пальцев, отобрали бумажник, кольцо, которое ты мне подарила. Забрали все. Посадили в тюрьму и вышвырнули из страны. Я тридцать лет путешествовал, и никогда еще мне не отказывали во въезде, а теперь я не могу попасть в Штаты – и ладно бы куда еще, а именно в Штаты! Пару лет назад я бы просто сказал «ну и к черту» и стал бы жить дальше, но теперь не могу – потому что ты хочешь жить в Америке, а я хочу быть с тобой. Вот почему у меня нет выбора. Я вынужден терпеть все это дерьмо и вывернуть всю свою личную жизнь перед бюрократами, вашими полицейскими, – это так унизительно! И мы даже не знаем, когда всё это кончится, потому что никому до нас нет дела. Мы всего лишь цифры на столе очередного чиновника. А тем временем мой бизнес умирает, и скоро я останусь без гроша. Так стоит ли удивляться, что у меня страдальческий вид! А ты еще таскаешь меня по этой долбанной Азии на долбаных автобусах…