Избранное - Леонид Караханович Гурунц

Мимо меня промелькнула знакомая фигура.

— Айрик! [46] — вырвалось у меня.

Отец поднял голову. Высокий, угловатый, он и теперь казался великаном. Его черная борода, разметавшаяся по груди, намокла от дождя и блестела.

Он узнал меня, подался вперед, но солдат, шедший рядом, толкнул его прикладом. Через плечо солдата я видел только, как сверкнули у отца глаза и загремели на руках цепи. Я бросился к нему, но перед моим лицом скрестились два штыка. Два конвоира, между которыми я хотел проскочить, подняли меня и отбросили назад.

Я упал на обочину дороги, уткнувшись лицом в колючий шиповник.

Когда я снова поднялся, на дороге, голой и ровной, не было ничего, кроме желтых листьев, втоптанных в мокрую землю.

— Айрик! — крикнул я, но голос мой замер в воздухе.

Арестованные уже были далеко, за холмом, откуда до меня доносилось только слабое позвякиванье кандалов.

Часть третья

I

— Вставай, Арсен, а то всю революцию проспишь…

Я приоткрыл глаза. У изголовья стоял дед. На нем была новая чуха с множеством сборок, которую он надевал обыкновенно в торжественные дни, а потом чистил особой щеткой, пересыпал порошком и прятал в сундук.

Я перевел глаза на мать. Она тоже была одета в лучшее свое платье и, чего раньше с ней не бывало, охорашивалась перед зеркалом.

Я насторожился. Снаружи доносились шум и крики. За решетчатым окном мелькали головы.

Шум на улице нарастал. Отчетливо были слышны шаги, множество шагов.

— Что случилось, дед? Отчего на улице толпа? — спросил я.

— Ничего особенного — революция! — Дед смотрел на меня и улыбался. — Пока вы ума-разума набирались, рухнул трон, народ сбросил царя.

— Царя? — переспросил я и подумал с завистью: «Молодец Аво! А я ему не поверил, дурак! Вот будет хвастаться!»

Проснулся Аво и, узнав о случившемся, напустился на меня:

— Говорил тебе… А ты — «не верю», «не верю». Вот тебе и «не верю».

— Опять сцепились петухи! — ласково прикрикнула мать.

— Я ему говорил: царя сбросили, а он… — затараторил Аво.

Дед шутливо погрозил ему пальцем:

— Опять подслушивал, шельмец!

Матери в комнате уже не было. Немного погодя ушел и дед.

Наскоро одевшись, мы опрометью кинулись за ними.

Народ на улице прибывал. Люди пожимали друг другу руки и обнимались, как на пасху. В толпе Васак схватил меня за руку:

— Ребята, царя судить собираются. Пойдешь?

— Судить? Он давно осужден, казнить его надо! — за меня ответил Аво.

Взошло солнце, озарив далекие отроги гор.

— Айда! — предложил Аво.

Поотстав от деда и матери, мы выбрались из толпы. Надо было пробежать через все село, мимо гумен и виноградников, обогнуть мельницу Согомона-аги, спуститься в длинный, извилистый овраг — условленное место сбора. По дороге к нам присоединились Варужан и Айказ.

— Эй вы, атаманы! И за нас дайте ему перцу! — кричали нам вслед ребята постарше.

Они нас иначе и не называли.

— Хорошо, зададим, — обещали мы.

Как всегда, первым заговорил Сурик.

— По-моему, просто повесить, — предложил он снисходительно.

— На осине, — поддержал Аво.

— Повесить всегда успеем, — возразил Айказ, — надо с ним еще что-то сделать…

— Высечь! — вскричала Арфик.

Только Мудрый стоял в стороне и презрительно отмалчивался. У него во всех случаях жизни был свой особый план.

— А как думает наш златоуст? — спросил Аво. — Какое самое страшное наказание на свете?

Все с любопытством уставились на Арама. Что скажет наш маг и кудесник? Какую страшную казнь он уготовил царю?

— А у самих котел не варит? — Он хитро сощурился. — Прогулка на осле — самое страшное наказание. Лучше ее ничего не придумаешь.

Мы переглянулись. В самом деле, как это мы не додумались!

«Прогулка на осле» испокон веков считалась у нас самой высокой мерой наказания. Ей подвергались конокрады, изменники, воры.

— Правильно! — одобрил Аво.

— Правильно! — загалдели мы.

Но где взять портрет царя? Во всей деревне был один портрет, и то в церкви. Большие дубовые двери ее всегда наглухо закрыты. Ключи хранятся у самого священника.

У Мудрого и на это был заранее готов свой план.

— Сперва попросим, — сказал он, — а если не согласится, пугнем его…

— Правильно! — опять закричали мы.

Набрав в карманы камней, мы двинулись к дому священника.

II

Наш священник, говоря по правде, был какой-то ненастоящий. Он редко служил в церкви, хоронил покойников без охоты, более настойчивых прихожан причащал не просфорами, а черствым лавашом и церковным вином. К тому же не знал ни одного религиозного гимна до конца, кроме «Веди меня в твои врата, моей души будь гостем». Это было его «Бисмилла ир рахману рахим», которое он во время молитвы по нескольку раз повторял, — вся его духовная мудрость.

Говорили, что в молодости он готовился стать не то духанщиком, не то цирюльником, но отец и старшие братья, тоже священники, заставили его принять духовный сан.

Но священник из него не вышел. Сельчане не снимали перед ним шапки, никто ему не говорил: «Благослови, батюшка», мальчишки не переворачивали вслед за ним камни, когда он проходил по улице.

К тому же был повадлив на деревне бражничать: откуда винным перегаром потянет, туда и заворачивал. Любил прикладываться к рюмке по случаю и без случая. И частенько находился в сильном подпитии.

Только немногие дни в году священник наш вел себя соответственно своему сану. В такие дни он облачался в парчовый стихарь с широкими рукавами, звонил во все колокола, зазывая на утренние и вечерние моления, а в сумерки, сменив стихарь на далеко не новую рясу, с маленьким крестом на груди с полустертым Христом на нем, и, взяв в руки посох, вместе с церковным старостой ходил на гумно собирать свою ругу [47].

Сельчане скрепя сердце отмеряли ему положенную долю и, когда он, по обыкновению, начинал канючить, вымаливать еще полмеры, давали волю накипевшей злобе:

— За что, батюшка? Ведь, прости нас господи, и бога обжуливаешь: а ну, скажи, сколько раз в году служишь?

— Это богохульство! — кричал тер-айр [48], призывая всех угодников наказать безбожников.

Миряне все-таки побаивались преподобного, смиренно отсыпали ему полмеры, приговаривая:

— Прости нас, батюшка, к слову пришлось.

Батюшку в нашем доме тоже не очень миловали, на его службу не ходили в церковь, но когда он приходил за своей ругой, тоже внакладе не оставался, всегда выклянчивал лишнее.

Сказать правду, мы тоже не отставали от старших. Тоже не очень почтительно относились к его преосвященству. Да и как к нему относиться хорошо, если его на веревке не затащишь в церковь, когда до зарезу нам хотелось