Походный барабан - Луис Ламур

Незнакомка опять помолчала:

— Так чего же ты хочешь?

— Убежища, чтобы передохнуть. Искупаться. Чистую одежду, если можно. Я могу перетерпеть голод, но не выношу быть грязным.

— Выйди на свет.

Я повиновался.

— Видишь? — сказал я насмешливо. — Я грязен, оборван, но я мужчина.

— Рассказ о твоем побеге повторяют в каждом собрании в Кордове, Севилье и в Кадисе.

Теперь собеседница моя тоже вышла на свет; была она невысока ростом и прекрасно сложена.

Показала на дверь в дом и предупредила:

— Прими то, что я даю. Потребуешь большего — позову стражу.

— Благодарю тебя, принцесса, — поклонился я. — Нет предела моей благодарности.

— Что случилось с твоим лицом?

Я коротко объяснил, упомянув лишь о том, как вошел в дом, был оглушен и оставлен на верную смерть.

Хозяйка задала мне лишь несколько вопросов, зато каждый попадал в самую точку. Ее манера озадачивала меня. Она не походила ни на вдову павшего воина, ни вообще на замужнюю женщин. А вопросы такие мог задавать человек, владеющий искусством добывать сведения.

Когда я спрыгнул со стены, то вполне удовлетворился бы, найдя угол, где можно выспаться в безопасности, и утром ушел своей дорогой; но здесь была какая-то тайна. Ее глаза сохраняли расчетливое выражение, оценивали меня — но отнюдь не мои телесные достоинства.

Женщины в мусульманском мире Испании или Среднего Востока пользовались широкими правами и достигали высокого положения в области литературы. Многие посещали университеты и обладали свободой, немыслимой в христианской Европе. При всех разговорах о рыцарстве, обычных среди франков, там на женщин смотрели всего лишь как на имущество.

Дом незнакомки был невелик, но имел все признаки богатства. Когда я вышел из ванны, на мраморной скамье уже лежал приготовленный халат, и я надел его. Минуту спустя появилась хозяйка и, не взглянув на меня, положила на скамью узел с одеждой.

Лицо мое было ещё слишком чувствительно для бритья, но я подстриг бороду на мусульманский манер и оделся. Одежда была незамысловатая, но солидная — одежда человека со средствами, добротная, но не броская. В Кордове тысячи людей, наверное, одевались подобным образом.

Она ожидала меня в небольшой комнате, примыкающей к её жилым покоям; на столе был чай, хлеб, фрукты, несколько ломтей холодного мяса и сыра.

Звали хозяйку Сафия.

За едой она расспрашивала меня о событиях моей жизни, и я рассказал о спасении с галеры, об ученых занятиях, о пленении и побеге.

Сафия была старше меня, старше девушек, которых я знал, и я быстро понял, что мелкие проделки её не интересуют. Она откровенно сообщила мне, что у неё есть планы, в осуществлении которых я могу помочь, причем не без выгоды для себя.

Потом показала на стопку ковров и подушек на полу:

— Спать можешь здесь.

— Конечно. А где же еще?

Глаза её чуть сузились. У этой женщины был характер.

— Утром поговорим.

Вот и опять я выбрался из зыбучих песков отчаяния к водам благополучия. Будущее оставалось сомнительным, но я поел, попил, помылся и надел чистую одежду. И наконец улегся в постель — впрочем, не слишком мягкую.

Сафия, моя дама фонтана, обладала телом сирены, лицом богини и мозгами армянского торговца верблюдами. Что там у неё за мысли и планы, мне, конечно, не угадать, но Кордова — столица интриг, а в этом искусстве арабский разум одарен, как никакой другой.

Кто она — арабка, берберка, еврейка? Я даже не мог ничего предположить, а Сафия не дала мне ни малейшего намека или путеводной нити. Ее немногочисленные вопросы и замечания во время моего рассказа свидетельствовали, что она хорошо осведомлена обо всех событиях, происходящих в Испании, и, несомненно, сама каким-то образом вовлечена в эти события.

Несомненно также, что и мне придется принять в них участие. Несомненно, я — орудие, которым намерены воспользоваться, однако это орудие не забудет позаботиться о своих собственных интересах и о своей жизни. Несомненно.

Я коснулся кинжала. По меньшей мере, он у меня есть. А завтра, в случае удачи, будет и меч.

А пока что был сон.

Глава 20

Кордова — это Вселенная, Вселенная, в которой обращается множество планет, и каждая из них в известной степени обособлена от других. Теперь, после ночной встречи в саду, я стал обитателем одной из них.

Мой новый мир составляли те, кто, подобно мне, работал в Обществе переводчиков. В ежедневном круговращении моей новой жизни я встречался только с ними да ещё с несколькими лавочниками. Попал я в этот мир легко: потребовалось лишь слово Сафии, и ученые тут же приняли меня для беседы.

Мой прекрасный почерк их удовлетворил; но затем меня заставили читать вслух и переводить отрывки из книг как латинских, так и арабских. На столе лежал том «Канона» Авиценны, которого здесь знали под его настоящим именем — Ибн Сина. Поскольку я изучал этот труд раньше, мой перевод оказался вполне удовлетворительным.

Мне дали работу — переписывать «Указатель наук», составленный аль-Надимом в 988 году.

Каждый день я вставал на рассвете, неспешно одевался и уходил кратчайшим путем в библиотеку. И там оказывался среди пожилых людей, гораздо более заинтересованных содержанием рукописей, нежели своими собратьями по труду.

Вечером я шел домой через парк, иногда присаживаясь почитать в тени деревьев. И все это время почти не встречался с людьми, и старых знакомых среди них не было.

Работа моя была кропотливой, но увлекательной. Два месяца прошло в этих спокойных стараниях. Моя натренированная память легко поглощала факты, отбрасывая ненужное, но жадно схватывала все сведения, которые могли пригодиться.

Я все лучше овладевал арабским, значительно усовершенствовались и мои познания в латыни и греческом, а Сафия учила меня персидскому.

Поскольку город был для меня небезопасен, приходилось обходить стороной те улицы, где можно столкнуться с прежними знакомыми; однако в городе я появлялся в такие часы, когда шансы на подобную встречу были невелики.

Несмотря на мою первоначальную самоуверенность, Сафия отнюдь не находила меня неотразимым. По сути, если она вообще осознавала мою принадлежность к мужскому сословию, то от меня это ускользало. Благодаря этому отношения наши оставались простыми, однако вполне приятными.

Общаясь с ней, я сразу же понял, что она обладает умом, далеко превосходящим обыденный, и занимается делами, требующими тайны. Хотя Сафия ничего не говорила, вскоре мне стало ясно, что она — своего рода центр, куда стекаются сведения из многих различных источников. Мало что из происходящего в Кордове ускользало от её внимания — а равно и в Севилье, Малаге, Толедо или Кадисе.