Секция плавания для пьющих в одиночестве - Саша Карин

Когда Мара докурил, они выбрались из оврага. Он шел позади на расстоянии нескольких шагов, чтобы подхватить Лизу в случае чего, но она сама быстро взобралась по склону и подала ему руку.

Они пошли дальше по тропинке. Лес заметно поредел, и из просветов между деревьями им навстречу теперь тянулись лучи восходящего осеннего солнца – спокойные и неожиданно ласковые, они мягко касались сугробов, оставляя на них маленькие белые искры. Вскоре тропа как будто стала шире, но все равно была недостаточно широка, чтобы идти вдвоем, взявшись за руки. Они двигались медленно, наслаждаясь окружавшим их безмолвием, скрипом снега и шорохом раздавленных под подошвами сосновых иголок. Мара шел позади, а Лиза прокладывала путь, иногда касаясь пальцами коры и низких ветвей, осторожными шажками, словно шла на ощупь в темноте. Он следил за ее неуверенными движениями, и что-то покалывало у него в груди.

– А этот твой Молохов – что он за человек?

– Ты имеешь в виду, хороший ли он врач? – спросила Лиза, не обернувшись. – Честно, не знаю. Человек он довольно странный, но, в общем, порядочный. Думаю, он правда хочет мне помочь. Хотя его метод лечения – это скорее философские разговоры о жизни, счастье и всяком таком.

Мара помолчал, обдумывая ее слова. Лиза вздохнула и сказала:

– Если ты правда хочешь знать – мне бывает сложно понять его, то есть его настойчивость. Для себя-то я давно все решила: ничто меня не спасет. Может быть, поэтому он пытается подготовить меня к чему-то… не знаю к чему. – Лиза бодро махнула рукой, но Мара почувствовал, что ее голос дрогнул. – Молохов хочет, чтобы я боролась за жизнь, а я…

– А ты? – спросил Мара.

– А я… – повторила она, – а я не знаю, чего я хочу на самом деле. Ты тоже не знаешь, правда? Ты тоже понимаешь, как это бывает сложно – не думать о смерти. Как тяжело бывает просыпаться утром и мириться с тем, что сегодня все останется прежним, а на самом деле даже станет чуточку хуже. Все хуже и хуже с каждым днем, и нет никакого объяснения, кроме какого-то мистического наказания за… ну, ты понимаешь…

Мара не ответил. Он почувствовал внезапную перемену в ее настроении, как будто порыв холодного ветра налетел на него в открытом поле. Мара чувствовал в Лизе какую-то невидимую трещину, и это его особенно пугало: иногда она как будто отдалялась от реальности. Минуту назад она смеялась и висела у него на плече, а теперь… А теперь она шла впереди, и ее мысли были так далеки и печальны.

Лиза продолжала каким-то странным, полуживым голосом, лишенным интонации:

– Но все-таки, в отличие от тебя, Мара, я не хочу так просто сдаваться. И в этом-то мне и помогает Молохов – простить себя, сохранить внутри искру жизни. Пусть я сама не до конца в это верю, это кажется глупым, но в какой-то момент так хочется поверить в чудо. Мне нужно чудо, Мара! Где же мое чудо? Я жду свой личный спасительный метеорит. Без него у меня внутри так пусто, так темно, ты даже не можешь себе представить… – Лиза дернула головой, как будто пыталась избавиться от подступивших к горлу слез. – Но я все же должна, должна попытаться прожить отведенный мне срок. Дойти до самого конца с гордо поднятой головой… Прости, что я так прямо это говорю, просто мне действительно кажется, что между нами невидимая пропасть. У тебя вся жизнь впереди. Ты хотя бы не болен физически. У тебя в запасе еще столько попыток, столько прав на ошибку, а у меня…

Лиза остановилась и опустила голову. Мара тоже замер на месте – из-за Лизиного плеча он увидел, что она плачет.

– А у меня нет ничего. А то немногое, что осталось, рушится с каждым вдохом. Скоро я совсем ослепну, Мара!

Он подошел к ней на шаг, но она, не повернувшись, остановила его рукой.

– Прости, я не имел права лезть к тебе в душу, – сказал он.

– Ничего, я сама виновата, – проговорила Лиза после паузы и тихо всхлипнула. – Я думала, это будет замечательный день: без слез и без мыслей о будущем, только для тебя и для меня, только настоящее, только здесь и сейчас… А теперь посмотри на меня – я разнылась без причины, как дура. Это я должна просить у тебя прощения. У меня тоже нет права так просто рассуждать о твоей жизни. Я ведь тебя почти не знаю, не могу увидеть всего, что творится у тебя внутри… Может, я просто тебе завидую, завидую хотя бы вот твоему таланту?

– Лиза, нет у меня никакого таланта, – горько прошептал он. – Да и при чем тут это? Давай просто забудем и пойдем дальше.

– Подожди, – перебила его Лиза. – Я хочу договорить. Вдруг потом не получится сказать правду?

Она вытерла слезы рукавом и подняла голову, посмотрев в ощетинившееся сосновыми иглами пространство вымершего леса. Мара молчал.

– Я сейчас хочу сказать, что и сама знаю, как мы похожи. Мы с тобой никому не нужны, ничего не делаем, никому не способны помочь. Я думаю, мы не можем спасти даже самих себя. Что мы можем дать друг другу? Только честно: мы несчастные бездельники, Мара. Мы как те одинокие осьминоги, о которых ты говоришь, – ползаем по дну реки и боимся всплыть на поверхность. Наверно, мы для этого и рождены. Мы уроды. Конечно, не внешне – мы довольно успешно притворяемся людьми. Но стоит заглянуть нам в глаза, как все сразу станет ясно. Но кроме всего этого есть кое-что, что нас разделяет, – это невидимая пропасть, Мара.

Он стоял неподвижно, опустив голову и уставившись на свои грязные ботинки. Мара хотел спросить: «Неужели эта пропасть между нами так велика?» Но не спросил, потому что побоялся услышать ответ. Ему было больно, действительно больно – и, возможно, впервые из-за страдания другого человека. Лиза была так близко, всего в метре от него. Но сейчас этот метр казался для Мары непреодолимым. Ее шарфик грустно висел у нее на плече, а ее плечо дрожало от тоски и холода. В эту минуту Мара был готов отдать свою жизнь, лишь бы набраться смелости дотронуться до этого худого плеча и сказать: «Мы не уроды, Лиза. Ты самое прекрасное, что было в моей жизни». Но он не мог – потому что Лизе не нужна была его жертва, не нужна была смерть. Лизе всего лишь