Больше, чем страсть - Татьяна Алюшина

– Других нет, – мрачно ответил Казарин.

– Тогда ты не можешь вот так, за полдня почувствовать и понять, что это такое быть родителем. Когда это твоя кровиночка, твое продолжение, часть тебя, когда это такая любовь, на которой, собственно, и строится вся жизнь, – совершенно безусловная. И ты больше не принадлежишь только себе, у тебя есть вечная ответственность. И еще ты начинаешь жить со страхом. Ты постоянно переживаешь и боишься за ребенка – всегда! Чтобы его не обидели, чтобы он был здоров, чтобы не попал в плохую компанию, чтобы правильно переходил дорогу, боишься травматизма, несчастного случая и беды, которая может с ним произойти, боишься педофилов и криминала всякого. И ты живешь с простой истиной, что в любую секунду готов отдать за этого ребенка жизнь. А еще его надо учить этой жизни, мудрости и делать это как-то очень правильно, чтобы не навредить, и тебе всегда страшно, что ты плохой родитель, и ты постоянно думаешь, что что-то недодаешь ребенку, и спрашиваешь себя: все ли я правильно делаю, воспитывая его? Ты вот так чувствуешь себя отцом? – спросила она, заглянув ему в глаза.

– Нет. Ты права, пока нет, – согласился Казарин. – Я еще до конца не прочухал своего отцовства, хоть и думаю об этом постоянно, такую новость и перемену в моей жизни трудно вот так сразу прочувствовать и принять. Но, Надь, что бы ты про меня ни думала, я теперь никогда не исчезну из Глашиной жизни и буду принимать в ней самое активное участие. Тебе придется с этим смириться.

– Я не думаю, что ты плохой или пропащий человек, Даниил, – вдохнула и выдохнула устало она. – Я ведь и на самом деле тебя совсем не знаю. Но ты прав: так получилось, что ты ее отец, и если раньше мы жили спокойно и без тебя, то теперь все изменилось, потому что ты появился в ее жизни.

Она помолчала, отпила вина, откинулась на спинку дивана и, глядя куда-то вдаль, стала рассказывать тихим усталым голосом:

– Она всегда была невероятно подвижная, шустрая, как волчок, с самого рождения. Когда только начала подниматься в кроватке, прыгала, скакала, гулила без остановки. – Надежда повернула голову, посмотрела на Казарина и улыбнулась воспоминаниям чуть грустноватой улыбкой. – А как она ползала! Словно в ней моторчик какой-то стоял – быстро-быстро, как торпедка, стоило на секунду отвлечься, а ее уже нет. Пошла в девять месяцев и почти сразу побежала. Вот тут начался мой самый страшный кошмар. Глашка оказалась настолько неугомонная, подвижная, что никакого сладу с ней не было. Носилась по всему дому, участку, а я за ней на полусогнутых. Боялась ужасно – она с кровати на кресло, оттуда на стол, оттуда прыгает снова на кровать и на пол, пролезает в окна, везде залезает и носится, носится… Да так быстро, что и сообразить не успеешь. Я ужасно боялась, что убьется ребенок, плакала постоянно, думала, что с ней что-то не так. А потом папа как-то позвал нас с Ривой и говорит: присмотритесь к ней, только не кидайтесь хватать, спасать и останавливать, просто понаблюдайте. И мы целый день за ней ходили и наблюдали.

– По-моему, я знаю, что вы заметили, – усмехнулся Казарин, – с моей мамой было то же самое, бабушка рассказывала. Давай угадаю: она ни разу не ударилась, не споткнулась и не упала.

– Именно, – кивнула благодарно за понимание Надя. – Невероятным образом Глашка умудрялась буквально в миллиметрах пройти от острых углов и опасных выступов. Не падала со ступенек, не билась. Как сказала Рива, «будто полет райской птички в замедленной съемке». В три года она спокойненько садилась на шпагат, делала мостик и такие выкрутасы, что я снова пугалась – покалечится. А она садилась на пол рисовать, клала перед собой листок бумаги, подтягивала ногу, сгибая в коленке, и могла так часами сидеть, меняя ноги. Потом, став постарше, как-то сказала, что ей нравится чувствовать натяжение мышц. Конечно, мы все понимали, что у нас растет необыкновенный ребенок, и все думали, прикидывали, куда это ее дарование пристроить. Естественно, первое, что пришло на ум, – художественная гимнастика. Ну, здорово же для девчонки. Красиво. У нас в городе, как раз гимнастика очень хорошо поставлена, даже свои чемпионки страны и мира есть. Тренеры только не рыдали от счастья, когда я привела Глашу, а она прозанималась год и говорит: нет, не нравится мне тут, и ни с кем я соревноваться не хочу. Ну, что тут делать? Решили попробовать другой спорт, что только не прошли. – Надюха принялась загибать пальцы на руке: – плавание – полгода; фехтование – три месяца; самбо, бальные танцы – все по полгода, потом попали в секцию айкидо, там на год задержались, и то только потому, что ей хотелось научиться драться.

Даниил так внимательно слушал, что боялся даже громко дышать, чтобы не спугнуть этот неожиданный откровенный рассказ о жизни его дочери, о существовании которой еще сегодня утром он ни сном ни духом не догадывался.

– Конечно, я видела, понимала, что у нее особые какие-то способности, но все думала: ну куда их применить, ну что за талант такой, голову ломала и пробовала, что могла. И тут возник этот учитель цирковой акробатики. И, знаешь, Глашка просто расцвела. Да она с самого начала говорила только про цирк, а мне казалось, что это вещи разные: ее увлечение им как искусством отстранены от ее занятия спортом. Фантазию же о том, что она будет работать в Цирке дю Солей, никто всерьез не принимал.

Надя снова наклонилась вперед, устало потерла ладонью лицо, поправила пиджак, съехавший с плеча, сделала глоток вина.

– Наверное, ты прав, утверждая, что у Глаши плохой наставник и что с ее данными надо заниматься на другом уровне. – Она посмотрела на Даниила и безапелляционным тоном, с нажимом, объяснила: – Но для того чтобы так круто изменить ее жизнь и принять решение отпустить куда-то ребенка, я должна абсолютно точно знать, что это ее призвание, дело всей жизни. Что это ее мечта, понимаешь? Нужна абсолютная уверенность, на двести процентов.

– Я понимаю, Надюш. – Он поставил бокал на пол, наклонился вперед к ней, взял двумя руками ее ладонь и заговорил тихим прочувствованным тоном: – Мы все будем делать продуманно. Шаг за шагом. Первым делом покажем ее специалистам, вы с ними побеседуете, а потом спросим саму Глашу. И обещаю тебе, что не допущу, чтобы с ней что-нибудь случилось и чтобы ее кто-нибудь обидел.

– В том-то и дело, Казарин, – усмехнулась невесело Надюха. – В том-то все и растреклятое дело и вечная родительская боль, что мы не можем оградить и защитить детей от жизни. С ребенком может случиться что угодно в любой момент: и обидеть ее могут, как бы мы ни защищали от этого, и покалечиться она может. Да что угодно. И если ты на самом деле собираешься стать для Глаши настоящим отцом, прочувствуй это, и добро пожаловать в родительский ад.