Долорес Клейборн - Стивен Кинг

Сэмми, когда дверь открылась, уже заказной конверт протягивал, чтоб я за него расписалась, как всегда расписывалась, но тут он посмотрел на меня, глаза выпучил и попятился. Даже, можно сказать, отпрыгнул.

– Долорес! – говорит. – Что это с тобой? Ты же вся в крови!

– Это не моя кровь, – отвечаю, да так спокойно, будто он спросил, какую я программу по телику смотрела. – Это Веры кровь. Она с лестницы упала и разбилась. Насмерть.

– Господи! – сказал он и мимо меня прямо в дом бежит, а сумка его по боку хлопает. Мне и в голову не пришло его останавливать. Ну да вы сами себя спросите, не пусти я его, много ли толку было бы?

Я пошла за ним, медленно-медленно. Стеклянное чувство это уже почти прошло, но теперь подошвы моих туфель будто свинцом налились. Когда я до лестницы доковыляла, Сэмми уже стоял на коленях рядом с Верой. Сумку он скинул, и она съехала чуть не до нижней ступеньки, рассыпая письма, счета «Бангор гидро» и каталоги Л. Л. Бина.

Я поднялась к нему – ногу на ступеньку поставлю, вторую подтяну, на следующую переступлю и опять подтяну. Никогда я еще такой усталой не была, как вчера утром.

– Да, – говорит он, оборачиваясь ко мне, – она умерла.

– Так я ж тебе сказала, – отвечаю.

– А я думал, она ходить не может, – говорит он. – Ты же мне всегда говорила, Долорес, что она не может ходить.

– Что ж, – отвечаю, – значит, я ошибалась. – Глупо было говорить такое, когда она рядом на ступеньках лежала, да только что еще сказать-то я могла? По-своему, с Джоном Мак-Олиффом говорить проще было, чем с дурачком Сэмми Марчентом, потому что я многое сделала так, как Мак-Олифф подозревал. В том-то и беда, когда ты ни в чем не виновата – правда тебя более-менее в ловушке держит.

– А это что? – спрашивает он и тычет в скалку. Я ее так на ступеньке и оставила, когда звонок зазвонил.

– А по-твоему что? – сразу спросила я. – Птичья клетка?

– На скалку похоже, – отвечает.

– Вот молодец! – говорю, а голос мой будто издалека доносится: он вроде бы там где-то, а я тут. – Ты, Сэмми, всех еще удивишь, и тебя сразу в колледж примут.

– Ладно, – говорит. – Только чего скалка на лестнице делает? – спрашивает, и тут я поняла, какими глазами он на меня смотрит. Сэмми только двадцать пять, но его отец был тогда среди тех, кто Джо искал, и мне ясно стало, что Льюк Марчент и Сэмми, и всем другим своим дурачкам с детства внушал, что Долорес Клейборн Сент-Джордж своего старика на тот свет спровадила. Вы помните, я сказала, что того, кто не виноват, правда более-менее в ловушке держит. Ну увидела я, как Сэмми на меня смотрит, и сразу решила, что менее побезопасней будет, чем более.

– Я в кухне была, хлеб собиралась печь, когда она упала, – сказала я. И еще: когда ты не виновата, а решаешь соврать, ложь получается необдуманная. Невиновные не тратят часы, придумывая истории, чтоб комар носа не подточил, вроде как я сочиняла, что ушла на Русский луг смотреть затмение и мужа своего увидела только в Погребальном заведении Мерсье. Чуть я про хлеб соврала, как мне ясно стало, что это против меня обернуться может, но если бы ты, Энди, видел этот его взгляд – темный такой, подозрительный, боязливый, ты бы тоже соврал.

Он встал на ноги, хотел было повернуться, вдруг застыл и смотрит на верхнюю площадку. Я проследила его взгляд и увидела свою смятую комбинацию.

– Выходит, она сначала комбинацию сняла, – говорит он и опять на меня глядит, – а уж потом упала… или прыгнула… или что она там еще сделала. Верно, Долорес?

– Нет, – говорю. – Это моя.

– Если ты хлеб пекла на кухне, – говорит он, медленно так, точно тупой ученик, который у доски задачку решает, – так что твое нижнее белье там наверху делает?

А мне в голову ну ничего не приходит. Сэмми на одну ступеньку спустился, потом на другую, так же медленно, как говорил, а сам за перила держится и глаз с меня не спускает. И тут я поняла, что он от меня пятится, потому как опасается, что я вдруг и его столкну, раз ее столкнула, а уж в этом он не сомневается. Вот тогда мне ясно стало, что скоро буду я сидеть, где сейчас сижу, и рассказывать, что рассказываю. Глаза у него прямо кричали: «Один раз тебе это с рук сошло, Долорес Клейборн, и, может, пусть, поскольку Джо Сент-Джордж был, отец говорит, человеком самым никудышным. Но что тебе эта женщина сделала, кроме как кормила тебя, давала крышу над головой и хорошо тебе платила?» А главное, твердили его глаза, женщина, которая один раз толкнула и сухой из воды вышла, может и второй раз толкнуть, а понадобись ей, так и обязательно толкнет. А если толчка не хватит, так она не задумается докончить дело еще как-нибудь. Мраморной скалкой, например.

– Тебя это не касается, Сэм Марчент, – говорю. – Лучше своим делом займись. А мне надо «скорую» вызвать. Только почту-то подбери, не то кредитные компании устроят тебе веселую жизнь.

– Миссис Донован «скорая» не нужна, – говорит он, а сам глаз от меня не отводит и еще на две ступеньки спускается, – а я пока тут останусь. И не в «скорую», по-моему, звонить надо, а Энди Биссету.

Что я и сделала, как вы знаете. Сэмми Марчент стоял рядом и смотрел, как я звоню. Когда я трубку положила, он подобрал конверты, которые рассыпал (а сам все через плечо поглядывал, не подкрадываюсь ли я к нему со скалкой в руке), а потом встал у лестницы и стоял, точно сторожевой пес, который грабителя изловил. Он молчал, и я молчала. Подумывала, не пройти ли мне через столовую и кухню к черной лестнице забрать комбинацию. Да что толку? Он же ее видел, так? И скалка на ступеньке лежала, так?

Ну, скоро ты, Энди, приехал вместе с Фрэнком, а попозже я поехала в наш новенький красивый полицейский участок и дала показания. Было это вчера днем, так что, думается, подогревать эту похлебку не требуется, верно? Ты знаешь, про комбинацию я ничего не сказала, а когда ты про скалку спросил, ответила, что и сама не понимаю, как она туда попала. Ничего другого я придумать не смогла – разве что пришел бы кто-то да и снял табличку «НЕ РАБОТАЕТ» с моих мозгов.

Подписала я свои показания, села в машину и поехала домой. Так все спокойно и быстро прошло – ну, с показаниями, – что я уж совсем себя убедила, будто беспокоиться мне нечего. В конце-то концов я ж ее не убивала, она ж правда сама упала. Твержу себе это и к тому времени, когда к дому свернула, совсем уж поверила, что все будет хорошо.

Но чувства этого хватило, только чтоб из машины вылезти и до задней двери дойти. К ней записочку прикололи. Листок из блокнота, а на нем жирное пятно, словно блокнот этот какой-то мужчина в брючном кармане держал. «ВТОРОЙ РАЗ ЭТО ТЕБЕ НЕ ПРОЙДЕТ» – вот что на нем было написано. Только и всего. Черт, и этого хватает, как по-вашему?

Я вошла и пооткрывала окна на кухне, чтоб выветрить душный запах. Ненавижу его, а теперь он в доме так и стоит, проветривай не проветривай. И не только потому, что теперь я больше в доме у Веры живу… жила то есть, хотя оно тут тоже причина. Главное, что дом-то мертвый… – такой же мертвый, как Джо и Малыш Пит.

Нет, у домов есть своя жизнь – они ее получают от людей, которые в них живут, я в это по-настоящему верю. Наша одноэтажная лачужка выжила, когда Джо помер и двое старших учиться уехали – Селена в Вассар на полную стипендию (ее доля из денег на колледж, которые мне стольких мук стоили, пошла на одежду и учебники), а Джо Младший – совсем по соседству в Университет штата Мэн в Ороно. Дом даже пережил известие, что Малыш Пит погиб от взрыва в сайгонской казарме. Случилось это, когда он только-только туда прибыл – и за два месяца до того, как войне этой конец пришел. Я смотрела, как последние вертолеты поднимаются с крыши посольства, по телевизору в гостиной Веры и плакала, плакала… Могла дать себе волю, не опасаясь, что она скажет, потому как она в Бостон уехала деньги по магазинам тратить.

Жизнь из дома ушла после похорон Малыша Пита, когда все разошлись и мы втроем остались – я, Селена и Джо Младший. Он про политику говорил. Ему как раз достался пост городского управляющего в Мейкьясе – неплохо для парня, у которого в дипломе еще чернила не просохли, и он подумывал через год-два выставить свою кандидатуру в Законодательное собрание штата.

Селена немножко рассказала о курсах, которые преподавала в колледже в Олбени (это было до того, как она в Нью-Йорк переехала и одним только писательством занялась), а потом замолчала. Мы с ней посуду мыли, и вдруг я что-то такое почувствовала. Обернулась и вижу, что она смотрит на меня темным своим взглядом. Я бы могла ее мысли прочесть – то есть вам так сказать, потому что родители мысли детей и правда читают, да только мне этого не требовалось. Я и так знала, о чем она думает. Я знала, что это всегда у нее в мозгу прячется. В ее глазах я увидела тот же вопрос, что и двенадцать лет назад, когда она подошла ко мне в огороде посреди фасоли и огурцов: «Ты с ним что-нибудь сделала?», и «Я виновата?», и «Как долго должна я платить?»