Представление должно продолжаться - Екатерина Мурашова

– Удивительно, – усмехнулся профессор. – А большинство моих знакомых сейчас только об этом и думают: когда рухнет власть большевиков? Многие давали им три недели, но эти уже просчитались. Теперь дают три месяца. В Петрограде ждут немцев…

– Ой, Михаил Александрович, да погодите же вы, ради бога! Мне сейчас надо понять. Стало быть, смутное время, а потом что-то новое станет. И надо как-то вот это время пережить, чтобы, пока всем и на все свобода дана, нас не спалили и не зарезали, не снасильничали и голышом по дороге не пустили…

– Очень здраво рассуждаете, Любочка, очень здраво, – Муранов наклонил голову, взглянул с любопытством. У нее ведь, пожалуй, и продолжение этой логической цепочки имеется…

– Я думаю: что может нас сейчас охранить? Что вообще людей от людей охраняет? Вы историк, должны знать…

– Охраняют традиции. Охраняет сила. Охраняет страх, – четко сформулировал Муранов. Его начинала занимать предложенная ею игра.

Люша задумалась на минуту.

Профессор представил себе ее и этот кабинет – а лучше большой зал с витражной Синей птицей! – в изображении искусного гравера. Сказка! Миф… нечто зыбкое и ускользающее и в то же время прочнейшими корнями связанное с хтоническими корнями этих мест.

– Так-так. Все традиции нынче рухнули в одночасье. Им в людях ни веры, ни желания нет. Свобода, без креста. Сила? На любую силу сейчас непременно другая сила найдется, и нашу сломит. Стало быть, остается страх. Чего ж может испугаться теперешний мужик, которому царя нет, попа нет, начальника нет, и который к тому же на войне побывал и таких же как он людей буквально своими руками убивал?

Люша взглянула на старого историка с вызовом, и он вдруг понял, что непременно должен этот вызов принять. Впервые от его научной эрудиции зависело не мнение исторического сообщества или новый оборот в современном видении давно истлевшей эпохи – здесь и теперь, жизнь или смерть, возможно, в самом прямом смысле этих слов, которые он всю свою долгую карьеру употреблял преимущественно в качестве метафор.

– «Боязливость есть младенческий нрав в старой тщеславной душе. Боязливость есть уклонение от веры в ожидании нечаянных бед.» Иоанн Лествичник, – процитировал Михаил Александрович. – Излюбленная цитата русских летописцев времен ордынского гнета. Из этого мы и будем исходить… Все бывшее рухнуло? Отлично. Наступило новое варварство, как говорят мои высокомудрые коллеги? Замечательно. Вот мы и возродим нынче, здесь и сейчас, эту первобытную, трепетно-жуткую атмосферу близости чуда и такой же близости гнева Божьего.

– «Излюбленная»…«излюбил»… – какое странное, страшное и окончательное слово, – задумчиво сказала Люша, глядя в окно.

Старому профессору она показалась удивительно, просто пугающе похожей на чудотворную статую Богоматери из темного кедрового дерева, которую он видел в Лорето, путешествуя по Италии.

– Пр-рокляну! Прокляну пар-ршивца! – выпятив огромное брюхо и красные губы, вытаращив глаза, ревел священник святого Николы церкви в Торбеевке отец Даниил.

Матушка Ирина – длинная и высохшая, как палка от швабры – суетилась вокруг. Многочисленные поповичи и поповны попрятались по углам просторного, добротного, с высоким крыльцом и крытой галерейкой, деревянного священнического дома.

– Отец, отец, погоди, не кипятись, остынь сперва, выпей вот кваску… Вспомни: Господь прощать велит…Революция ента ведь не одному только Пашеньке голову вскружила…Да ты же и сам, вспомни, с марта по октябрь здравницу Временному правительству с амвона провозглашал…

– Что мне до других?! Павел – мой сын, плоть от плоти! Революция, говоришь?! Да что это за революция такая – архиерею кирпичи в окна кидать! Грех это и хулиганство сплошное!

– Тут уж ты все верно, отец, говоришь, – вздохнув, поддакнула матушка Ирина. – Не семинаристы, а башибузуки какие-то…

– Ты только представь, мать, – отец Даниил, свесив живот между колен, присел к столу и отхлебнул квасу из высокой глиняной кружки. – Говорят, они намедни прямо в семинарии устроили диспут о пользе безбожия и происхождении Бога и человека… Вот стыдоба…

– Отец, да я там был, – вылез откуда-то шестнадцатилетний попович Акимка. – Меня Паша послушать позвал. Рабочие какие-то выступали, солдат из бывших студентов… И чего – складно у них выходит. Дескать, наукой доказано, что человек произошел от обезьяны, а Бог – от человеческих суеверий. И это раньше царю помогало народами управлять, а теперь, когда все стали свободные, надобности в Боге больше не осталось, и он вскорости естественным порядком отомрет…

– Ты у меня раньше отомрешь! – рявкнул отец Даниил. – Потому что я тебя, мерзавца, вожжами запорю!

– А Паша сказал: пороть нынче не велено! – крикнул Акимка, отбежав на всякий случай к порогу. – Это при царе пороли, а нынче везде будет – уважение к трудящемуся человеку…

– Это ты-то – трудящийся?! – издевательски захохотал отец Даниил. – Да что ты вообще делаешь, кроме как по улице балду гоняешь, да червяков для приблудыша безумной барыни из Синих Ключей собираешь! Порося покормить, дров наколоть тебя не дозовешься…

– Отец, – матушка дернула отца Даниила за широкий рукав подрясника. – Вот как раз касательно Синих Ключей… Там тебя от из Черемошни люди дожидаются, вопрошание у них…

– Пусть к Флегонту идут, он им милее, – буркнул отец Даниил.

– А наш отец Флегонт так здорово на том митинге в семинарии сказал! – снова вступил в разговор Акимка. – Когда он всем революциям и революционерам анафему провозглашал, так все висюльки в люстрах качались. А потом читал Номоканон Иоанна Постника, а потом как запел: «Славься!» так многие заплакали, а некоторые даже из рабочих на колени встали…

– Циркач, балаганщик… – пробормотал отец Даниил себе в бороду.

– Отец, так люди-то ждут… Флегонт-то им сказал определенно, что бесы их крутят и надо молиться денно и нощно, а они сомневаются, к тебе за советом пришли…

Отец Даниил зыркнул по сторонам свирепым взглядом. Святые с иконостаса, занимающего добрую четверть комнаты, смотрели на него, напротив, кротко, без малейшей укоризны. Выпрямив огоньки, полегшие было от батюшкина рева, теплились негасимые лампадки.

Пятеро мужиков и с ними одна баба, крест-накрест замотанная в дырявый платок. У одного из мужиков вместо правой руки – обрубок, и георгиевский крест на широкой груди.

– Вот, Матрена своими глазами его видала. А потом – ее.

– Кого это – его и ее?

– Мы так скумекали, что Единорога. Почтмейстер нам подсказал. Да говори ж ты, Матрена! – мужик подтолкнул засмущавшуюся бабу локтем. – Вишь, отец Даниил твоего слова ждет.