Плеть темной богини - Екатерина Лесина

Как он это говорил! С нежностью, с искренней верой, с любовью. Как он держал статуэтку, касаясь столь ласково, что я испытала неожиданный приступ ревности. К ней, к трехголовой богине, ушедшей в забвение вместе с остальными богами и героями древнего мира.

– Бежит стая по следу, и никому, будь то зверь, человек или даже бог, не уйти от них… только Геката властна над стаей, в ее руке сила, в ее руке плеть страстей человеческих. Была в ее… – вдруг оборвал рассказ Семен Ильич и, сунув статуэтку на место, поманил за собой, к зеленому кубу сейфа, что занимал весь угол комнаты. Он долго возился с шифром, потом с ключом, я ждала. Я не знала, что именно увижу, да и, признаться, в тот момент не понимала, зачем вообще нужна эта комната, эти черепки, эти сказки о забытых днях. Но вот дверца бесшумно отворилась, и Данцель, циничный Данцель, опасный Данцель, преклонил колени.

В его руках был футляр – черная кожа, перетянутая серебряными полосами, полметра в длину и сантиметров десять в высоту, и если бы не жесткие грани, то футляр можно было бы принять за тубу, в которых хранят картины.

– Иди сюда. Смотри.

Щелчок, скрип крохотных петель, удерживающих тяжелую крышку, алое бархатное нутро.

– Вот она, Плеть Гекаты!

Не плеть, а жезл, красно-медный, с натертой до блеска рукоятью и темно-зеленым навершием, которое на первый взгляд казалось хвостом змеи. Но нет, это не являлось змеей, хотя даже при приближении ощущение «рептильности» Данцелевой игрушки не исчезало. Однако это и вправду была плеть, выполненная в бронзе в мельчайших деталях.

– Ее сделали, чтобы держать, – Семен Ильич трепетно провел пальцами по змеевидному хвосту, повторяя каждый изгиб его, царапая ногтем мелкие зазубрины плетения, того, которое, вероятно, имела настоящая плеть. – Чтобы подчинять. И я теперь могу. Все стигийские псы покорны. Все!

– Сколько она стоит?

– Много, милая, много… она бесценна. Пока ты держишь ее в руках, ни одна собака не осмелится укусить тебя. Даже такая, как я.

Оскалился, рассмеялся, а я впервые, пожалуй, задумалась о тех, кто меня окружал. И позже, может, спустя месяц, может, два, я и пришла к мыслям о стигийских псах.

Так открылась истина.

Пыль, вот чем пахло в этой квартире – пылью и запустением. Тоской брошенного дома, в которую чуждыми, беспокойными нотами вплетались ароматы туалетной воды и одеколона, свежего хлеба и совсем немного – кофе.

Дверь открыла не Юленька, а давешний знакомый по предутреннему разговору мент. Как же его фамилия-то? Магда забыла. Ну да не столь важно, еще раз представится.

Но вместо того чтобы представиться, мент кивнул и, прижимая трубку к уху, промычал нечто нечленораздельное. Рукой махнул, приглашая войти. И Магда вошла, и вдохнула полной грудью запах пыли, тоски и заброшенности. А он, в свою очередь, разбудил убаюканную Рыцарем тьму внутри нее.

Следовало прийти сюда одной.

– Пустое место, – прошептал Петр за спиной. – Очень давно никто не жил. И даже когда жил, то очень-очень мало. Редко.

Галоши в углу и полураскрытый зонт, повисший летучей мышью на крючке. Такой же у него был, но не синий с желтым узором, а черный… и тумбочка под телефоном один в один.

Они нарочно позвали Магду сюда, чтобы сломать воспоминаниями. Они просчитались.

– Добрый день, какая встреча! – Дашка демонстративно спрятала руки за спину. – Не могу сказать, что радостная.

– Аналогично, – отозвалась Магда. – Приятно видеть, что в этой жизни хоть что-то не меняется. Привет, Юльчик. И вам доброго дня, товарищ убийца.

– Прекрати, – попросил Рыцарь. – Здравствуйте, я – Петр.

– Охрана, что ли? – Дашка с явным удивлением разглядывала Рыцаря, по лицу было видно – пытается сообразить, кто это такой и откуда взялся.

– Друг, – поправил Петр и, отодвинув один из стульев, сказал: – Я думаю, что мы все здесь собрались, чтобы поговорить и прояснить некоторые вопросы. А потому предлагаю этим и заняться. То есть сесть и поговорить. Тут даже стол круглый.

И кажется, это была не шутка. Круглый пыльный стол времен Камелота… А почему и нет? Хотя, конечно, больше на зал суда похоже, так и тянет крикнуть:

– Гражданин судья, товарищи присяжные, я не виновата!

А ведь и вправду не виновата. Ну или почти, самую малость.

Магда села, закинув ногу на ногу, заставила себя выпрямиться и расправить плечи. Помирать, так с музыкой.

– Ну, – Петр отодвинул второй стул, для рыжей. А Лядащева не изменилась, рыжая-горячая, сначала скажет, потом подумает. Но постарела, тут ничего не сделаешь, вон они, предательские морщинки вокруг глаз и на подбородке, щеки скоро поплывут, шея. Год-два и располнеет, обрюзгнет Лядащева, обабится.

Нет, плохие мысли, злые, темные. А темноту изгонять надо.

И Юленька села, не за стол – на диван, застланный красною дерюгой. На дерюге – бахрома, на бахроме – пыль.

Братец же Лядащевой, блекло-невыразительный, какой-то весь вымороженный, как филе хека в куске льда, напротив устроился, сверлит недружелюбным взглядом. Ну да, ему-то любить ее не за что. А никому здесь любить Магду не за что. Так уж вышло…

– Скажите, как так вышло, что вы не рассказали сестре о родстве? – это спросил он, рыбообразный, и усмехнулся этак нехорошо.

– А обязана была?

– О родстве? – переспросила Юленька, но на нее не обратили внимания. Ничего, это ведь хорошо, когда внимания не обращают, это безопасно.

– Не обязаны, но в свете того, что вы знали, но не сообщили, нынешняя ситуация выглядит двусмысленной.

А изъясняется-то как… его высочество бюрократ протокол зачитывает. Остается слушать и соглашаться. А лучше наоборот – отрицать. И посылать. И пусть уж будет так, как будет…

Но ладонь накрыла теплая рука Рыцаря. Тьма отступила.

– Вы ведь знали, верно? Когда? С самого начала?

– Да. С самого. Я когда сбежала, то… я ей позвонила, старухе, попросила о помощи. Я никогда никого не просила о помощи, я всегда сама справлялась, а тут… мне и вправду понадобилось. Встретились. Знаете, что она сказала? Нет? Сказала, что я слишком на нее похожа, на матушку мою, на Данцеля, чтобы меня в дом брать! Это недостаток!

Да, да, именно недостаток – это читалось в светлых, выцветших глазах Стефании, в брезгливо поджатых губах, в прорезанном морщинами и складками подбородке, что выпятился, совсем как у той, другой, безумной и тоже старой, несмотря на то что она была моложе Стефы.

– Меня в дом… приблудыша с улицы… испугалась, что генетика дурная. Так и сказала: родства отрицать не стану, но связываться с тобой не хочу.

– Она не могла, она не…

– Не такая? Ты, Юленька, это хотела сказать? Твоя замечательная бабушка не способна на подобную пакость? Боюсь, ты бы удивилась, узнав, на что она способна. Знаешь, это ведь она устроила меня в университет. А что, тебе помогала, почему б и мне не помочь? Наверное, надеялась, что мы слишком разные, да только вот одной крови оказались.

Я вообще думаю, что если бы она могла, она бы в разные университеты нас пристроила, а лучше – в разные города. Но, наверное, силенок не так и много осталось, последние резервы старушка использовала… – улыбаться и еще раз улыбаться. И пусть уже их, собравшихся слушать и судить, корежит.

– Зачем ты так?

– Затем! Да что ты вообще знаешь? Что ты понимаешь? – Магда сжала кулаки, стараясь успокоиться. Вдохнуть и выдохнуть, сосчитать до десяти, а может, и до ста, лучше всего – до тысячи или, чего уж там, просто заорать, вцепиться когтями в глаза Дашки-Дашеньки, что смотрит с брезгливостью и осуждением.

И Юленька хороша, лисичка-сестричка, белая-пушистая, невиновная-непричастная-обиженная. Ее Магда ненавидела, пожалуй, сильнее, чем всех прочих, вместе взятых. Ненавидела и просто так, и по причине, которую определила для себя давным-давно, еще когда только узнала о Юленькином существовании.

Нет, ненависть – чужая, ненависть – темнота, а Магде очень нужен свет, хотя бы глоток солнца.

– И чего я не понимаю? Может, объяснишь?

Объяснить? Этому? Или этой? Как объяснить, где слова найти, чтобы рассказать?

Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить…

Бил отец редко, но никогда нельзя было предсказать, что это случится. Что рука, потянувшаяся было к куску хлеба, вдруг обернется пощечиной. Или что, просто проходя мимо, спокойный, полностью погруженный в мысли, он вдруг развернется и ударит. Всегда резко, всегда метко, всегда больно и всегда без следов.

А старая карга знай себе смехом заходится.

– Иди к черту!

Юленька охнула, прикрыв рот ладошкой: преидиотский жест. У нее все идиотское: прическа, платья, жесты, манера говорить, растягивая слова, манера слушать, приоткрыв рот. И совсем они не похожи… не могут быть похожи! Нет в Магде ничего от этой сладкой дурочки.