Григорьев пруд - Кирилл Усанин

— Ты Веру не паскудь. Права она, как никогда права. Да дело-то не в этом. Ты же испугался. Ты же сбежал. Замараться побоялся. Вот и сейчас лазейку ищешь. Чистеньким хочешь выглядеть. Ан нет, миленочек, не выйдет. Катись к женушке, пускай она грязь с тебя смывает. Она же, поди, святая.

— Да, святая. Она — святая.

Перебранка достигла накала: чувства задвинулись в угол, гнев и боль выступили на видное место. Ничего не оставалось Григорию, как бежать от Лины, бежать, едва ли не закрыв глаза.

На крыльце дома поджидала Григория Люба — смирная, молчаливая. Поднялась, открыла дверь, пропустила мужа, следом вошла и сразу же — к печи: загремела посудой. Будто с работы пришел.

— Что же ты не спросишь, где я был? — отодвинув тарелку с супом, спросил Григорий.

— Зачем?

— Как — зачем? Или я не муж тебе? Должна же ты возмутиться.

— Ешь — суп стынет.

— Господи, ты-то за что мучаешься?

— А ты? — тихо спросила.

Григорий приподнял голову и встретился с ее удивительными глазами. Внутри аж холодом жгучим повеяло. Припал к коленям Любы, заскрипел зубами:

— Прости, Люба. Прости.

— Не мучай себя. Не надо, — все тем же тихим голосом попросила Люба. — Оба мы с тобой несчастны, как брат и сестра, одной связкой связаны.

Слово дал Григорий: жить с Любой, сына растить. Жизнь свою как бы сызнова начать.

Хозяйка им в доме своем две комнаты отдала, в огороде три сотки выделила, а сарай Григорий сам пристроил. Не сарай получился, а игрушечный домик — одно загляденье!

— Тут не поросенку жить, а нам, — шутила Люба.

Григорий отвечал серьезно, деловито:

— Я покрасивше построю. Потерпи чуток.

— Мне и здесь хорошо, — отмахивалась Люба.

Григорий твердо говорил:

— Лучше будет. Поверь мне.

— Верю, Гриша.

И самому Григорию хотелось верить: так оно и будет. Зарплата шла хорошая: работал он уже самостоятельно. То, как строил он остовы шурфов, вызывало восхищение. Шахтеры с других участков приходили полюбопытствовать. Вроде бесхитростное сооружение, — обычно видом своим напоминает что-то неуклюжее, тяжелое и скрипучее, — а тут погляди — глаз не оторвешь: все невесомо, ажурно. А если издали поглядеть, то ощущение такое, будто остов в воздухе парит, еще минута-другая — и оторвется от шурфа и плавно поплывет по степи. Попервоначалу товарищи высказывались с опаской:

— Смотри, Гриша, рухнет. Беды не оберешься.

— Не рухнет, — уверенно отвечал Григорий.

Слух о его мастерстве быстро прошел по всей шахте. Докатился и до руководителей строительной конторы. Приехал к Григорию главный инженер. Поговорили по душам, вина выпили, сарай поглядели, на шурф, который поблизости находился, съездили, — Григорий не упрямился: есть глаза — пусть смотрит, — а как дело дошло До уговоров, тут Григорий не отозвался. Уехал главный инженер стройконторы раздосадованный. А страничку с телефоном, едва ли не силком всученную Григорию инженером, он изорвал на мелкие кусочки и по ветру пустил.

А потом — вот ведь ушлый народ какой! — заявились шабашники. Было их двое — тощий, длинный, с хрипотцой в голосе и кругленький, непоседливый: так и ерзал на стуле, так и хлопал себя по толстым коленям. Навострились они поехать в дальний район области — Красноармейский, в село Андреевку: куш можно там сорвать немалый. Есть резон рискнуть, а с таким мастером, как он, Григорий, и рисковать не придется. Всякий председатель колхоза только счастлив будет. Понимал Григорий: правда в словах шабашников есть. Вспомнились его хождения по селам с дедом. Деда встречали как званого гостя. За стол рядом с лучшими людьми сажали, просили навещать почаще. К деду дурацкая кличка «шабашник» не липла, язык не поворачивался. Так и здесь будет, если он, Григорий, согласие даст. Понимали это и шабашники. Вот и льстили, обещали горы золотые, дорожку коврами устилали. Искушение взяло Григория: не махнуть ли с шабашниками. Авось с деньгами приедет хорошими. А на работу примут, пожурят, но — примут. Так, наверно, и поступил бы Григорий, да взглянул на Любу, увидел глаза ее, тоской подернутые, и резко, даже грубовато сказал:

— Нет, не просите. Никуда не тронусь я. Мне и здесь хорошо.

— Ох, пожалеешь ты, Григорий, да поздно будет.

— Нет, не пожалею. Всего вам доброго.

А как ушли шабашники, Люба тихо спросила:

— Меня пожалел?

— Зачем ты так, Люба? Не унижай себя. Хватит. Сколько можно. Пять лет живем, а ты все прошлое шевелишь.

— Хочу, а не могу, — честно призналась Люба. — Ты уж прости меня, Гриша.

И вот тут Григорий действительно пожалел, что не согласился идти с шабашниками. Чтоб не высказать всей правды, вышел из дома и, взяв сына за руку, отправился с ним «странствовать» по поселку. В последнее время часто так делал. Сын таким пешим «странствиям» был рад-радешенек. Рос он замкнутым, тихим, вопросами не докучал. С ним хорошо было идти: вроде не один, и мыслям никто не мешает, и поговорить, чтоб отвлечься, можно, и вообще — спокойно на душе, когда держишь в руке маленькую, теплую ладонь ребенка.

И надо же такому случиться, что именно в это его «странствие» встретился Григорий с Анатолием Рожковым. Давно не виделись, почитай, с того дня, как определили Григория старшим на соседний добычной участок. Поселок — один, шахта — одна, а вот пути-дороги не сходились. А если и виделись — то мельком, второпях: один на работу спешил, другой — с работы. Какой тут разговор, только общими вопросами перекидывались.

А здесь так совпало, что спешить обоим было некуда. Один с дочкой прогуливался, другой — с сыном. Дети на площадку убежали играть, а взрослые присели на скамейку. На детей поглядывали, молчали. Общие вопросы успели друг для друга выяснить, а вот для душевного разговора слова пока не находились.

— Потомства не ожидаешь? — спросил Анатолий.

Вопрос с подковыркой: чужого растишь, а своего никак заиметь не можешь. Не нашел ничего лучшего, как ответить:

— Времени не хватает.

Такой ответ задел Анатолия за живое, и он, выказывая обиду, заговорил:

— Ты уж передо мной, Гриша, не финти. Не хочешь отвечать — не отвечай, и то будет честнее. Мы с тобой как-никак друзьяки старые. И мне-то хорошо видно, что на душе у тебя невесело. Может, помочь чем?

Открыться бы прямо, честно, а Григорий — будто черт толкнул — опять ответил с усмешкой:

— Приходи, раз у тебя больше свободного времени. Авось потомство и появится.

— Эх ты, Гриша...

Взорвался Григорий:

— А ты что спрашиваешь? Вроде я дурачок какой, не понимаю, что к чему. Чужака вскармливаю, а на своего — пороха не хватает. Не оттого ли от Лины ушел — немощный.

— Да подожди ты, — потрепал Григория по плечу Анатолий. — Какую чушь плетешь, слушать тошно. Я ведь от чистого сердца, а ты?

— А-а, — отмахнулся Григорий. — Запутался я. Не так живу. Душа недовольна, не на месте. Вроде с рельсов сошла — по шпалам стучит.

— То-то и вижу, не в себе ты, — сочувственно проговорил Анатолий. — С лица слинял.

— За откровенность — спасибо, — усмехнулся Григорий.

Помолчали. Палочкой Анатолий выводил на песчаной дорожке кружочки. Григорий посматривал на детей, не отходящих друг от друга, подумал: «Как все у них чисто, светло. Смотришь — и душа очищается. Оставаться бы людям всю жизнь детьми». Повернулся к Анатолию, заглядывая в глаза, заговорил:

— Сам не пойму, чего надо. Люба — хорошая, славная. Натерпелась в жизни — дай боже, другому не пожелаешь. Рядом с ней быть — один спокой. И напоит, и накормит, и обстирает. И ласкова. Ругать ее язык не поворачивается. Чего бы еще надо. Живи да живи. А так уж, видно, человек устроен, что к спокойной радости привыкнуть не может. Чтоб обязательно нервотрепка его поджидала. Иначе — пресно жить. Пресно жить — невмоготу, тошнота к горлу подступает. И ничего не могу поделать с собой. Только на работе и спасаюсь. Работа, как жена любимая, — душу лечит. А сама жена — нелюбимая, и любимой, наверно, не станет, — вздохнув, покачал головой. — Думаешь, полегчало? Ничуть. А уж если быть до конца откровенным, то скажу: как увидел тебя, так подумал сразу: «О Лине спросить надо». Вот и суди тут — легко мне или нет. Можешь ли ты после этого мне помочь?

— Крепко она тебя обвила. Вот так сеструха! Я ее выносить не могу. Это я, брат ее, кровь родная. А ты?.. Удивительно.

— Где она? Как живет? — нетерпеливо спросил Григорий, подаваясь всем телом к Анатолию.

— Так себе. По-прежнему.

— Врешь. Здесь она, в поселке.

— Тебе это померещилось.

— Чувствую.

— Ну, была. Уехала.

— Врешь.

— Ну, вру, — взорвался Анатолий, почти закричал. — Вырви ты ее, суку, из сердца. Недостойна она тебя. Поиграет — и бросит.

— А может, я сам хочу.

— Чего?

— А чтоб поиграла и бросила.

— Рехнулся ты, Гриша. На кой ляд она тебе сдалась. Я ей сказал: «Если пойдешь к Григорию — ноги поотрываю». Так и сказал.

— Значит, здесь она.

— Здесь, дома сидит. Матери помогает. Поливает огурчики, помидорчики. Пусть поливает. Было бы лучше, если б совсем уехала, — Анатолий схватил Григория за руки, будто боясь, что тот сейчас же, сию минуту, сорвется и умотает к ней, к Лине. — Прошу тебя, Гриша, не ходи. У тебя жена есть, ребенок вон какой.