Финское солнце - Ильдар Абузяров

Разговаривая сперва с сантехником, а потом сам с собой, Ахтти отвлекся от мальчишки у канавы.

А когда вернулся к окну, того уже не было; ушел, наверное, в сторону парка «Дубки». Лишь березки по-прежнему продолжали в сторонке куриться предзимними вздохами.

Если окна Ахтти выходят на улицу, то окна Хяйме, наоборот, во двор. Точнее, на пятачок детской площадки, огороженный корпусами «Дома» и гаражами-ракушками. Это очень важное место: магическая пентаграмма двора может объединить всех жителей дома, собрав в протестном порыве.

Хяйме то и дело подходит к окну посмотреть, а не приехала ли аварийная машина, потому что Хяйме очень хочется принять душ. Ванна помогает объявившей целибат Хяйме расслабиться, а душ – получить сексуальное удовольствие. Без ежедневной гидравлической мастурбации Хяйме сильно нервничает, отчего подмышки потеют.

Но пока никакой аварийной машины не видно. Во дворе лишь Пиркка играет со своим Иллки.

Мама сидит на одном конце качели-коромысла, а Иллки на другом. Пиркка отталкивается полусогнутыми ногами и чувствует себя в полупозиции. Иллки тащит маму в деревянный домик на горке, но туда она не помещается. Им скучно, даже тоскливо. Детский городок совсем разрушился, горка заржавела. Карусель не скрипит, но и не кружится. Качели сломаны, на них обормоты Топи и Кари делали полный оборот вокруг оси, пока не провалили сидушки и не разорвали цепи.

Иллки и Пиркка гуляют вдвоем: ни друзей, ни папы Хаакки. Тошно… А все потому, что Пиркка не смогла договориться с персоналом детского садика «Рябинка».

Теперь вот Иллки грустно смотрит на ребятишек, играющих за решеткой забора.

Детский сад расположен вплотную ко двору «Дома», тот самый, где работают Вареники и Энники. Это очень удобно для молодой мамы Неры. Каждые полчаса она подходит к окну детского сада и с умилением смотрит на своего младшенького, на свою родимочку-икриночку. Ей интересно, что он там делает: опять стоит в одиночестве или присоединился наконец к прочим и играет с ними в прятки-догонялки.

А вот Люлли, наоборот, не смотрит за своим малышом. Утомленная готовкой, она легла отдохнуть и заснула, позабыв про всё на свете. Снится Люлли ее собственное детство в Нижнем Хуторе, когда дворы еще были многолюдны. Дети не зависали в интернете, а шумной гурьбой играли в салки и казаки-разбойники, и домой их было не загнать.

– Эх-х, все-таки наше детство было счастливее, – вздыхает Рухья, угнездившаяся с Лахьей на лавочке под козырьком подъезда.

– Та-та, – беззубым ртом шамкает Лахья. Она тоже уверена, что и детство у них было лучше, и трава зеленее, и небо голубее. А сейчас все сидят по своим квартирам и почти не общаются.

Рухья и Лахья греются в лучах холодного осеннего финского солнца, словно они и не во дворе дома вовсе, а на картине «Всё в прошлом».

– Не поету больше в польнису, – сообщает Лахья. – Претштавляешь, у меня в направлении пыл напишан шетьмой капинет. Я отштояла ошереть, а врач говорит, што нужно пыло штоять в тесятый. Я пошла ишкать тесятый, а это окасался морг.

– Уж лучше сразу пойти в парк «Дубки», – филином ухает Рухья. – И просить здоровья у деревьев.

– Или савернуться в капуштный лишт. – Лахью из-за привязанности к капусте жители «Дома» зовут капустной бабушкой.

Если Рухья и Лахья доживают в одиночестве, то Юххо и Горле пока еще вместе. Горле не любит сидеть на скамейке с соседками. У нее душа заходится от мысли, что муж в любую минуту может умереть, и тогда она пополнит клуб одиноких старушечьих сердец. Едва подумав о грозящей горькой участи, Горле спешит к мужу, чтобы предложить ему прогуляться по парку «Дубки». Как в молодости.

Горле – бывшая оперная сопрано, блестящая исполнительница цыганских и русских романсов. У Горле хронический тонзиллит, Юххо же туговат на оба уха. Каждое утро, проснувшись, первым делом Горле и Юххо решали, во сколько они пойдут в парк «Дубки» слушать шептания священных деревьев и кашлем проверять акустику крон вековых дубов.

– Как будто внутрь попала льдинка… или пылинка, – с утра перхает Горле. – И никак ее не выкашлять.

– Тебе обязательно нужно подышать свежим воздухом! – отвечает Юххо. – Еще Щяляпин говорил, что без воздуха нет певца.

Фамилию Шаляпина Юххо произносит очень забавно, будто тот – щавель в шляпе.

– Не Щяляпин, а Шаляпин, – поправляет Горле, но Юххо ее не слышит. Зато он видит, как жена заходится в кашле, видит ее страдальческую мину.

– Потерпи. Сейчас я сварю кашу на молоке, – предлагает он. – Манка с рисом помогут прогнать твою льдинку-заразу! А потом мы пойдем в парк «Дубки», подышим свежим воздухом. И попросим у деревьев защиты и здоровья.

– Да… Мне каждый день нужен свежий воздух, лучше сосновый, – покорно соглашается Горле.

– А немного каши надо будет взять с собой, – рассуждает Юххо, – и положить в дупло родового дуба.

– Точно, – соглашается Горле. – Птички прилетят и склюют, а значит, каша достанется нашим мамам и папам. А вместе с нею до предков дойдет и наша просьба.

С этими словами Горле подходит к окну и, не решаясь его распахнуть, смотрит на уличный и подмышечный градусники попеременно. Если на улице тепло, то она без опаски, не боясь получить осложнение, открывает форточку или всю створку окна, и тогда в комнату врываются звуки из внешнего мира: автомобильные гудки, голоса людей, лай собак. Машины сигналят так, будто кто-то пропал или умер. А под козырьком – это Горле хорошо видит – греют кости Лахья и Рухья.

Посиделкам на скамейке Юххо и Горле предпочитают прогулки по парку «Дубки». Потому что Горле тайком ревнует Юххо к Рухье и Лахье. Но и сам Юххо не любит беззубые шепелявые сплетни, поскольку их не слышит.

– У старости женское лицо, – вздыхает Горле. Затем она, шаркая, идет на кухню и помогает мужу готовить манную или овсяную кашу, запах которой разносится по всему «Дому».

Помешивая священную кашу в кастрюле, Юххо думает о гигантской яме в парке «Дубки». Недавно на окраине парка вырыли большой котлован. Юххо не терпится сходить и посмотреть, как идут работы. Наполнили яму кашей бетонного раствора или нет еще.

Я тоже, как и многие поволжские финны, люблю стоять у окна и смотреть на улицу. На бегущие облака, на бездомных собак, на пасмурное небо в облачных клочьях, на шумную суетливую улицу, на полупустой двор, на вздыбленные кроны вековых дубов в парке и покладистые ветви берез. На ночные витрины магазинов и врубленные в Дом-башню «Спасательную шлюпку», «Детский мир и рыбки» и аптеку «35 и 6».

На трамвай, который едет, чуть раскачиваясь, дребезжит нежно и звонко под тенью лип, как весенняя капель, на подростков, проехавших на роликах или велосипедах в сторону парка «Дубки». На застенчивые пары влюбленных: Ляйне и Арве, Айну и Эйно, Кюллики и Тайсто. Они так застенчивы, что не смотрят друг дружке в глаза, а делают вид, будто они друг дружке совсем не нужны, будто они едва знакомы. Влюбленные даже не держатся за руки, но это уж типично финское. А как они занимаются сексом, мне и подумать неловко.

Если выйти через арку «Дома», а затем миновать несколько кварталов, то можно дойти до парка «Дубки». Есть и другие пути – через дворы и мою любимую длинную березовую аллею. Тут без разницы. Хотя пройти несколько кварталов по запыленной шумной улице для Рухьи и Лахьи – дело нелегкое.

Я вижу, как поутру старухи спешат в парк «Дубки», чтобы отнести покойным мужьям яичек и хлебушка. Они кладут нехитрую снедь в дупла деревьев, чтобы птицы – вестники небес и потустороннего мира – приняли эти приношения.

Процессия из старух кажется мне нескончаемой. Рухья и Лахья, Ульрика и Синника, Тююнни и Тююкки.

Я вижу, как рыбак Вялле, возвращаясь с утренней рыбалки, несет мелкую рыбешку и салаку, чтобы тоже опустить в дупло. Как охотник Ласле несет кусочки тонко нарезанного лосиного мяса. Чтобы птицы-курьеры отнесли подношения духам предков.

Я часами могу так стоять и медитировать. Часами, неделями, месяцами. Сам не знаю почему. Вид из моего окна скучный, невыразительный, бессмысленный. Там словно застыли те времена и пространства, которых уже нет в реальном времени и пространстве. Вытянувшись вдоль улицы, стоят большой кирпичный дом и несколько панельных, в которых я никогда не бывал. Серое уныние и море асфальта. А в воздухе – привкус красного кирпича и серой побелки. Жилые, но безжизненные здания и пустыри между ними. Невзрачная атмосфера города, где мы бытуем-обитаем. Но всё это мне до боли близко, всё это родное. И люди, что гуляют по улице, тоже родные и любимые.

Я замечаю, что рыбак Вялле и охотник Ласле при встрече не здороваются за руку, будто боятся излишне крепкого пожатия или просто стесняются соприкосновения. Но это тоже типично финское: с живыми держать дистанцию, а с мертвыми быть нежными и на короткой ноге.

У каждого жителя Нижнего Хутора в парке «Дубки» есть родовое дерево. Есть оно и у меня, и я частенько иду туда, чтобы от всей души прижаться к нему спиной или обнять его руками, попросить о чем-нибудь и запастись силой. Попросить у предков, чтобы никто из моих родных не заболел и не умер, не пропал, не исчез, не сгинул.