Провинциал, о котором заговорил Париж - Александр Бушков

— Это весьма интересно, — сказал де Кавуа, и его румяная добродушная физиономия словно окаменела. — Весьма. Я не я буду, если мы не разберемся, кто стоит за подобной интригой. Сам по себе этот ваш комиссар — чересчур ничтожное насекомое… Право же, вы бурно начинаете жизнь в Париже, д'Артаньян. Вы уже ухитрились оказаться в центре какой-то опасной интриги…

— Могу вас заверить, я не прилагал к тому никаких усилий, — горестно вздохнул д'Артаньян. — я всего лишь хотел проучить этих господ, Атоса и Портоса…

— Ну да. А кто-то увидел удобный случай через ваше посредство проучить нас… Вам следует быть осмотрительнее, мой юный друг. Подобные события имеют дурную привычку продолжаться и затягиваться…

— Куда мы едем?

— В Лувр.

— К кому?

— К его величеству.

— Вы шутите?!

— Ничуть, — сказал де Кавуа, усмехнувшись. — Вам повезло дважды, любезный д'Артаньян. Вопервых, его величество был в Париже, в Лувре, потому и удалось все проделать так быстро, а во-вторых, что важнее, король переживал очередной приступ неодолимой скуки, который знатоки латыни называют, помнится, ученым словом melancholie… Пребывая в подобном состоянии, его величество бывает рад любой возможности развеять скуку… Так что вы подвернулись как нельзя более кстати. Нашлись люди, которые поторопились донести его величеству о злодейском нападении неких кардиналистов на мушкетеров де Тревиля… но были и другие, представившие положение дел в ином свете, более близком к истине.

— И короля заинтересовала моя скромная персона? Де Кавуа доверительно понизил голос:

— По правде говоря, в приступе скуки его величество рад любому событию, нарушающему хандру… Так что не ждите чересчур много от этой аудиенции. Но постарайтесь произвести на короля самое лучшее впечатление, какое только сможете.

«В Лувр! — восторженно и горделиво подумал д'Артаньян. — В Лувр! И прямо из Шатле! Кто же мои таинственные благодетели?»

— Вы, случайно, не знаете, где сейчас граф де Рошфор? — спросил он, оживившись.

— Его нет в Париже.

— И где же он?

— Д'Артаньян, я к вам неплохо отношусь, но будьте любезны запомнить следующее, — непререкаемым тоном изрек де Кавуа. — Если графа нет в Париже, то, за редчайшими исключениями, только он сам и господин кардинал знают, где он находится… и еще Господь Бог, конечно, но Отец наш Небесный ни с кем не делится своим всеведением…

Глава пятнадцатая Его величество у себя дома

Возможно, кому-то из наших читателей, отличающихся особенными монархическими убеждениями, покажется несколько печальным тот несомненный факт, что д'Артаньян вошел в Лувр с малого подъезда, не испытывая ни волнения, ни трепета перед аудиенцией у короля. Однако в оправдание нашего героя стоит привести сразу несколько весьма, думается, весомых соображений. Во-первых, гасконцы не приучены трепетать перед кем бы то ни было. Во-вторых, в те времена меньшей свободы, но большей независимости, когда десятилетия оставались еще до правления Короля-Солнца, окончательно претворившего в жизнь заветы Ришелье по усмирению буйного дворянства, всякий дворянин считал короля лишь первым среди равных, и не более того. В-третьих, трепет и преклонение перед монархом сохранились разве что в глухой провинции, где королевская особа, так никем в жизни и не увиденная, порой являет собою лишь отвлеченную, блистающую идею. Д'Артаньян же успел, пребывая в кругу столичных гвардейцев и завзятых игроков, наслушаться достаточно, чтобы понять: этот король — лишь бледная тень своего великого отца, не совершивший в своей жизни ничего не то что выдающегося, но маломальски примечательного…

Сохранивший, по выражению остряка Бассомпьера, лишь половину пороков Валуа, при том что добродетелей Бурбонов он не сохранил вообще, король Людовик Тринадцатый, его христианнейшее величество, по общему мнению, был неблагодарен, скареден, жесток и пошл, поскольку убивал время на жалкие забавы, казавшиеся ему государственными делами. Единственно из скупости он самолично проверял ведомости дворцовых расходов, безжалостно вычеркивая те статьи, что казались ему разорительными. Все при дворе помнили недавний случай с супругой генерала Коке и де Ла Вилльером. По традиции им всякий раз во время их дежурства при дворе отпускались лакомства: первой — тарелка взбитых сливок, второму — блюдо бисквитов. Король, узнав о таком расточительстве, повелел немедленно прекратить «эти излишества».

Имелись ли у короля достоинства? Да, несомненно.

Он отлично стрелял, прекрасно дрессировал собак подобно своему предку, незадачливому Карлу Девятому, мастерски плел охотничьи тенета, чинил ружейные замки не хуже цехового ремесленника, вытачивал резьбу на прикладах, а порой выковывал ружейные стволы.

Он мастерски умел чеканить медали и монеты, в чем ему усердно помогал незаконный внук Карла Девятого д'Ангулем, частенько говаривавший: «Что бы нам объединиться, ваше величество, и работать вместе, пополняя казну? Я бы вас научил приготовлять сплавы, заменявшие в монетах золото и серебро, такие, что никто их не отличит от настоящих. А вы бы за это берегли меня от виселицы».

Он самолично разводил в парниках ранний зеленый горошек и, как рачительный буржуа, посылал слуг продавать его на рынке.

Он отлично стряпал, особенно умел приготовлять варенье.

Он прекрасно владел цирюльным мастерством и частенько брил дежуривших во дворце офицеров.

Он недурно играл на лютне и сам сочинял музыкальные пьески — впрочем, дрянные.

Он хорошо делал «римские свечи», «бураки», шутихи и прочие пиротехнические забавы для фейерверков.

Вот и все, пожалуй. Иных добродетелей, талантов и свершений за королем не водилось. Нельзя же было считать добродетелью то вынужденное целомудрие, в котором он, чуждый постельных баталий, держал свою молодую супругу? Добродетелью подобное воздержание можно считать лишь у лиц духовного звания, но никак не у юных супругов, к тому же обязанных позаботиться о наследнике престола…

В оправдание короля можно добавить лишь, что он был невероятно одинок. Никто не любил его, и он никого не любил. Его мать, Мария Медичи, откровенно его презирала (и король ее ненавидел еще со времен убийства Генриха Четвертого). Его родной брат, герцог Гастон Анжуйский, спал и видел во сне, как некая счастливая случайность освобождает для него самого французский трон (что не было секретом для Людовика). Его супруга, Анна Австрийская, откровенно предпочитала ему блистательного герцога Бекингэма, что стало явным после истории в амьенских садах (и король ненавидел ее, презирал, как, впрочем, и прочих особ женского пола, сколько их ни есть).