Боярыня Морозова - Владислав Бахревский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ох! – вздохнула царица.
Царь подумал-подумал и тоже вздохнул.
Победы царя и новый клобук Никона
Воеводы все лето 1655 года радовали Алексея Михайловича. Перешли реку Березину. Стольник Матвей Шереметев взял Велиж – вся Смоленская земля опять Россия, в конце июля боярин Федор Хворостинин и окольничий Богдан Хитрово поднесли государю Минск.
А уже в новолетие – 1 сентября – святейший патриарх Никон благословил государя принять титул великого князя Литовского.
3 сентября был издан указ о новом полном титуле царя Московского и всея Руси – теперь титул стал просторнее: «всея Великая и Малые и Белые России, Великий государь Великого княжества Литовского, Волынский, Подольский и прочая».
Богомолец царя святейший Никон именовался отныне тоже Великим государем, патриархом Московским и всея Великая и Малые и Белые России.
В эти счастливые дни Алексей Михайлович сказал Федору Ртищеву:
– Иван-то Васильевич, глядя на нас, вельми, думаю, радуется.
– Какой Иван Васильевич? – не понял Ртищев.
– Да тот, кто Грозным звался! – улыбнулся царь. – Я ныне, чай, тоже Большая Гроза. Пришел воевать, а вроде бы уж и не с кем боле.
Возвращение с войны Алексея Михайловича – всему народу русскому праздник.
В 1654 году царь согласился присоединить к Великой России Малую, стало быть, Польше отсекли правую руку. Теперь она лишилась и левой – Белой Руси и Великого княжества Литовского.
Великий, великий, великий!
* * *Великий колокол звонил великому государю. Колокол весил двенадцать тысяч пудов, царь, как пудами, победами был увенчан.
10 декабря – день во имя мученика Мины, на морозе не то что птицы – слова коченели, но народ шапки снял перед державным воином. И Алексей Михайлович голову обнажил перед своим державным народом.
«Бог видит нас, – думал царь, ожидая приближения крестного хода. – Впереди два патриарха, Никон и Макарий, московский и антиохийский. Не одной Москве победы русского царя в радость, но, знать, и всему православному Востоку».
Были златоустые речи и громокипящие благословения, поминались времена библейские и Моисей, Царьград и Константин, был и дружеский шепоток:
– Алексеюшка! Человече родный! Всех русских государей превзошел ты, витязь, на голову!
Глаза у Никона излучали любовь и восторг.
– Что Бог дал! Что Бог дал! – сиял Алексей Михайлович, вышибая у простодушных добрых людей радостные слезы.
– Цветочек наш! Как солнышко светится!
Всем народом шествовали, во имя Отца и Сына и Святого Духа, во имя государя русского и самих себя, православных и сильных. В новинку были победы. От Земляного вала до Красной площади путь получился многочасовой. Стемнело, когда царь вступил в Успенский собор.
Прикладываясь к мощам и иконам, Алексей Михайлович и рай и престол Бога уж так чувствовал, как дом чувствуют.
* * *Царица Мария Ильинична пальчиками дотронулась до бровей героя своего.
– У тебя и бровки-то мяконькие! – И затаилась, обмерла, заждавшаяся ласк, а про ласки-то и думать грех: середина Рождественского поста.
Но государь придвинулся под бочок да и взял свое бесстрашно, по-государски.
– Отмолим грех, – пообещала ему Мария Ильинична. – К Троице сходим, нищих да калек ублажим трапезой. Великий мой!
Алексей Михайлович лежал с закрытыми глазами, дрема, как в детстве, пеленала его в свои розовые пеленки.
– Вправду, что ли, великий-то? – спросил, совсем засыпая.
– Воистину, государь мой! Воистину!
Сила Никона
Наконец-то патриарший дом был отстроен и украшен до последнего гвоздя, до последней золотинки в домашнем храме во имя святых митрополитов Петра, Алексея, Ионы и Филиппа.
Праздник новоселья Никон приурочил ко дню памяти святого Петра-митрополита, а потом спохватился: 21 декабря приходилось на пятницу, а в пятницу монашеский стол без рыбы. Поскреб патриарх в затылке и перенес торжественную литургию с пятницы на субботу, чтоб был праздник как праздник, с молитвой, но и со столом, за которым тоже не заскучаешь. Служили в Успенском соборе.
Боярыня Морозова стояла рядом с царицею, за запоною. Такая литургия и для Москвы редкость. Никону сослужили патриарх антиохийский Макарий, митрополиты – сербский Гавриил, никейский Григорий, а своих архиереев было как дьячков, хоть на посылках держи.
Долго служили, со всем великолепием, но все приметили – Никон сам не свой. То голос сорвется, то рука задрожит.
В самом конце службы к Алексею Михайловичу, держа в руках греческого покроя клобук и камилавку, подошел патриарх Макарий и сначала по-гречески, а потом через толмача по-русски испросил разрешения возложить их на главу патриарха Московского.
– Дабы не разнился одеянием от других четырех вселенских патриархов.
Новый клобук, в отличие от старого, приплюснутого, был высокий, с херувимом, вышитым золотом и жемчугом.
Никон стоял потупясь, щеки красные, на лбу бисером пот.
– Отче святый! – воскликнул Алексей Михайлович. – Иди ко мне, святая десница моя.
Взял у Макария клобук и камилавку и водрузил их на голову собинного друга вместо прежних, пресных.
Никон улыбнулся. Все-то морщинки на лице его разгладились. Громадный, в слепящем белизной клобуке, он был похож на гору с шапкой нетающих снегов.
– Арарат-гора! – воскликнул Арсен Грек.
И Никон просиял, как обрадованное подарком дитя.
– Бабий угодник! – сжала гневно губы царица Мария Ильинична. – Ему бы все красоваться. Мало нам чумы…
Тень прошла по лицам русского священства. Холодком Никону повеяло в спину. Зыркнул на игумнов да протопопов, как кнутом стегнул.
Царь и бояре, приложившись к иконам, покинули собор, народ удалили. Настал черед прикладываться к иконам царице, Терему, приезжим боярыням.
За Марией Ильиничной шли сестры царя, потом Анна Ильинична Морозова и прочая рать: мамки царевых детей, царева и царицына родня. Вел шествие от иконы к иконе, к ракам святых сам Никон.
Принимая у него благословение, Федосья Прокопьевна, жена Глеба Ивановича Морозова, поглядела на святейшего долгим поглядом и зарделась.
– В чем твои сомнения, дщерь? – спросил Никон.
– На клобук гляжу, – призналась простодушно Федосья Прокопьевна. – Уж очень хорош клобук!
Тут и Никон зарделся.
– Я к Рождеству новый саккос шью, – оповестил он женщин. – К новому саккосу – новый клобук.
Поздно вечером, отпуская Морозову из Терема, царица Мария Ильинична шепнула подружке:
– А столп-то наш как боярышня на выданье. Хорошо ты ему сказала. Я довольна.
Федосью Прокопьевну удивила откровенная, без особой причины неприязнь царицы к патриарху. Пересказала царицыны слова мужу, вернувшемуся с новоселья уж на другой день, после заутрени.
– Ты про такие дела на людях помалкивай, Федосья Прокопьевна! Гляди, слушай, но – Богом тебя умоляю – помалкивай! – Глеб Иванович не на шутку испугался. – Царь к святейшему благоволит столь ревностно, что уж и не знаешь, кто ныне царь. Подносил вчера Никону хлеб-соль и сорок соболей, чуть не в пояс кланялся. Двенадцать хлебов – двенадцать поклонов, двенадцать сороков соболей – еще двенадцать поклонов… Да! Новость какую тебе скажу. Никон, видя царское радушие, испросил прощение для Бутурлина: в Москву привезут хоронить. А то ведь государь и на труп грозу возвел, сжечь велел покойника. Видишь, какая сила у Никона!
В глаза жене заглянул с ласкою, но просительно.
– Поостерегись, голубушка. Себя и нас побереги. Чихнут в Архангельске, а Никон в Москве платочком нос утирает. Ему все ведомо, и ничего-то он не забывает. Ни малого, ни большого. Малого-то еще пуще!
– Неужто и нам, Морозовым, надо бояться?
– Не бояться, поостерегаться, – кротко, однако ж настойчиво повторил Глеб Иванович просьбу. – Не все выкладывай, что на ум пришло. Другой то же самое скажет, то и любо, что не сам сказал.
Федосья Прокопьевна ждала гостей, и поучения Глеба Ивановича были не напрасны.
В гостях у Морозовой
Первой приехала сестра Евдокия Прокопьевна. Привезла в подарок бочонок соленых рыжиков, каждый грибок с копеечку, и еще ручную ласку, уж до того пригожую, что весь дом всполошился, не нарадуясь. Молоденькая, с ладонь, белая, как комок снега на гроздях рябины, она скользила по плечам и рукам собравшихся людей, всех одаривая теплым и нежным своим прикосновением.
За Евдокией Прокопьевной пожаловали Айша, жена новокрещеного касимовского царевича, и грузинская княжна Мария из свиты царицы Елены Левонтьевны. Последней, чтоб ранним приездом не уронить своего великого достоинства, осчастливила дом посещением Анна Ильинична Морозова.
Никогда, бедная, так и не позабыла, что она красивее сестрицы Марии Ильиничны, что ей достойнее в царицах-то быть. Показал бы ее царю Борис Иванович первой… Себе приберег лучшее. В душе-то Анна Ильинична сколько раз про ту несправедливость Богу на мужа жаловалась. Ну ведь и впрямь обобрал хитроумный старик молодого царя!
