Горацио (Письма О Д Исаева) - Борис Фальков

какая-то птица во сне потревожила их.

А может быть это был джинн? Ведь обычная тварь

следы оставляет свои, пробираясь песками.

Нередко в полуденный зной, когда воздух дрожит,

плывёт паутина и змеи ныряют в песок,

под яростным солнцем шагал я с открытым лицом,

тряпьё, лоскуты полосатой заношенной ткани

накинув на плечи. А ветер горячий трепал

отросшие космы волос непокрытых моих,

немытых, нечёсаных, неумащённых волос,

которые слиплись и жёсткими сбились комками.

Немало пустынь, беспредельных и гладких, как щит,

своими ногами прилежными я пересёк.

Взобравшись на кручу, с вершины скалистой горы

я даль озирал, неподвижный, немой, словно камень.

И рыжие козы, как девушки в длинных плащах,

бродили вокруг, беззаботно щипали траву.

Под вечер они приходили покорно ко мне,

как будто я их предводитель с кривыми рогами.

Какой "прозрачностью для ветров жизни" обладает этот персонаж, а? И как же он свободно, сорвавшись со своей ветки, катится по ветру! Просто зависть берёт. На том - прощаюсь, любезный Николай Алексеевич. Желаю вечно здравствовать. Только не настаивайте, чтобы я поскорей явился пред Ваши очи, чуть ли не в первой декаде сентября. Не пишите, что я всем вам очень нужен: всё равно не поверю. Если Йорик перестал шутить, кому он на фиг может быть нужен? А сентябрьские декады... Может, их вообще не будет, ни первых, ни последующих. Как и самого сентября.

Но не беспокойтесь, когда помру совсем - то завещаю перевезти Вам в институт моё сердце, или гипофиз, или другой какой орган. На Ваш вкус, выбирайте. Кажется, именно так поступил Прометей со своей исклёванной, изъязвлённой орлами печенью: завещал её горячо любившим его людям, которым он так был нужен, и некогда приютившей его второй родине. Нет?

Исаев. 3.9.Здоймы.

16. ОТЦУ В ПОЛТАВУ.

Я завёл себе режим для укрепления здоровья. Прежде всего - нервов. Гуляю обязательно четыре часа в день быстрым шагом. Облазил все окрестности, знаю их уже лучше туземцев. Впрочем, это нетрудно: местные в собственной местности не разбираются вовсе, как слепые. За пределы хутора они не ходят. Так что не спрашивай их о том, что находится в километре отсюда: в ответ получишь молчание. Стало быть, они ещё и глухонемые. Есть, правда, у меня подозрение, что молчание это не от глухонемоты, а от лжи. Что они не хотят говорить, чтобы не проговориться. О чём? Тьфу, прочь дитя, прочь...

Нет, иной мир не в Африке, а тут, на родине. Я и украинские берберы - вот два разных мира. Как машинисты поездов и машинисты лифтов, они живут в разных плоскостях, и всё тут. Только... только я бы один разок хотел понять, одним глазком бы заглянул в их нутро, чтобы узнать: как чувствует себя существо, как оно вообще чувствует, что же оно видит кругом себя, существо, никогда не покидавшее Здоймов! Которое всегда, вечность, находится в их пределах и имеет перед собой всё тот же неизменный мировой круг: непоколебимую ничем затоку.

Последние дни мои скомканы чем-то... Голова не варит. Наверное, мои письма о том свидетельствуют лучше всего. Вот что, я некоторое время писать не буду, отдохну. А то получается, что я вместо своей работы - только и пишу, что письма. А на то и другое вместе меня не хватает.

Скажи твоей дочери, чтобы тоже не писала мне. Я всё равно не смогу ответить.

О. 3.9.Здоймы.

17. Е. А. СЕВЕРЦЕВОЙ В МОСКВУ.

Дописываю прерванную повесть.

С той стороны к стеклу прижалась вовсе не ветка тополя, как я было решил, а чья-то мягкая голова, то ли в кокошнике, то ли в перьях. Изо рта головы торчала гибкая колбаса, которую я в первый миг принял за чудовищный pennis. Благодаря сопротивлению стекла, колбаса выгнулась и подрагивала. Потому-то стекло так отчаянно дребезжало. Повыше колбасы, из расшевеленного вороха перьев выкатился блестящий круглый глаз.

Сердце моё, и все другие потроха затряслись. Коршун, решило моё подсознание сразу, живой крови жаждет. Но сознание проклятое моё продолжало свою работу над разумными объяснениями происходящего. И в нём мелькали, перемешивались, падали с полок, сползали с балконов дикие предметы, столь схожие с органами существа за окном: перья, когти, колбасы, морковки, резиновые дубинки, пуговицы с трещинами, шрамы... кратеры, разорванные извержением лавы... "Здоймиха, Здоймиха, ты, зараза бешеная!", заорал я, узнав, наконец, этот глаз в похожих на измочаленные перья шрамах. "У, проклятая баба!"

Тут тополь рванул крышу с новой силой, колбаса, торчащая зачем-то из Здоймихиного рта, вдавилась в стекло, сложилась почти пополам... Но стекло выдержало, видимо, колбаса была чересчур мягкая, как говно в презервативе. И сразу всё вместе шарахнулось прочь, в темноту. И пропало. Тю-тю. Вот ведь стерва, обречённо подумал я. И сразу усомнился: а она ли то была, Здоймиха? Слишком уж резво то отпрыгнуло назад во мрак, которым оно и было порождено, и откуда оно ко мне вышло. Между тем, сердце моё, и всё другое, что было упало в пятки, возвращаясь на своё место - проскочило его. И полезло выше и выше, в башку, и ещё выше, думаю, прямо в карман Кондратию. Есть тут и такой мужик, наверняка - космополит, сволочь, то есть, тоже Абрамович, как и все остальные. Или Моисеевич.

Вот какая была у меня ночка, моя Катерина, моя ты Испания. Спокойно спи, девочка. Не думай о завтра. Об этом - чего же особенно думать, оно и так известно: завтра утром будет снова морда твоего Бурлючины, и точно такая же, как вчера, досадливая. Интересно, что после той ночи Володичка прямо поинтересовался: долго ли я ещё здесь пробуду, останусь ли и на сентябрь. Вот так. Это у себя-то дома... А вот назло останусь! Был бы сентябрь...

О. 2.9.Здоймы.

А сынок твой вполне здоров. Я ведь уже говорил - даже чересчур здоров. Хочешь доказательств? Пожалуйста, вот главное из них, хотя и не единственное: он тоже занялся поэзией. Полюбуйся, какие опусы чирикает. Привожу без единой описки:

слово бамбук дубина

утюг крюк тюк

рыба листок рябина

скалка качалка урюк

борьба японец сук

стрекоза лодка сурок

жизнь дурак жук

барабан розги курок

бегемот бык бочка

крыса краска кора

порка пачка почка

дождь доза дыра

затока мяч кожа

замок крепость пола

озеро мир рожа

свет котёнок зола

Постскриптум: Исай! Что вы в этом поймёте

не знаю. И знать не хочу.

Меня вы найдёте в помёте.

Там крыс я зубы точу.

Между тем, я понял тут всё. И докладываю: твой ребёнок здоров, как никогда. Но всё же я не профессионал в этом деле, и тебе следует за подтверждением диагноза обратиться к специалисту: к психиатру. Могу дать адрес.

И скажи-ка, пожалуйста... Не читает ли мои письма кто-нибудь чужой? Ну, там, следы вскрытия на конверте и всё такое... А то у меня есть скверное ощущение...

18. А. П. ДРУЖИНИНУ В МОСКВУ.

Радуйся, Саня!

Для начала спешу сообщить тебе, что Олег Дмитриевич, это я, если помнишь, здоров. Но на нём начинает сказываться возраст, увы, он, то бишь - я, устал. На какой половинке этого сообщения ты обрадуешься - твоё дело. А мне бы в радость - чуть придержать течение жизни, а то и запустить времечко назад, ну, хоть на немножко. Говорят, даётся по желанию. Так я очень этого желаю. Говорят также, даётся по делам. Но я ведь и делал для этого очень много. Боже, как же я устраивал жизнь! Со всей энергией, жаром, упорством сердца и ума. Неужто за такое ревностное служение не полагается маленькой поблажки, то есть, пенсии? Вот моё мнение: полагается. И, кажется, моя сегодняшняя усталость свидетельство тому, что с моим мнением согласны.

В принципе, внешних причин для такой внезапной усталости нет. То, что всеми принимается за причины, на самом деле следствия, или проявления. В чём же причина? Не во мне, во всяком случае. Она где-то снаружи. Она похожа на чей-то приказ: кончай строить, надоело, начинай ломать. Скажу точнее: это не приказ, а тяготение, зов. Зов некой сердцевины. Сердцевина устала от одежд, она хочет быть нагой. Она хочет, чтобы её обняли голой, чтобы ничто не мешало ей проявлять себя. Выражаясь реалистично, я строил жизнь, окружая себя её общеизвестными аттрибутами, клал камень на камень, перемежая их кирпичами: знаниями, карьерой, бабами, книгами, деньгами - в меньшей степени... Всё это называлось становлением личности, ростом. Всё это было моё и было Я, без этого - не было и меня. И другие в совокупности этого видели меня. Отнять у меня всё это - и я исчез. И я отчаянно строил, накапливал, боролся, чтобы не исчезнуть. Вот, а теперь, а вдруг я не могу устоять перед пришедшим явно извне, перед вдруг данным мне, насильно подаренным, свалившимся на меня желанием всё это похерить.

Вот, всю жизнь я строил себе кокон, а теперь он начал разваливаться. Нет, не я строил... Меня кто-то всю жизнь мою одевал и кормил, а теперь стал раздевать и... нет, не могу подобрать соответствующей грамматической формы по-русски. Перестал лепить мне маску, стал срывать. Это похоже на чьё-то проснувшееся внимание к моей сердцевине, после того, как кто-то вполне удовлетворялся моей наружностью. Моя мякоть перестала быть нужной, требуется сама косточка. Требуется вынуть зрелую косточку из мякоти, требуется вылет машущего крылышками существа из кокона на волю. Доказательства? Но ведь и мне оно всё прежнее надоело! Разве есть лучшее доказательство? Надо только его расценивать как доказательство, а не отмахиваться от него. И меня самого теперь больше тянет к косточке, чем к мякоти плода. Я стал грызть косточки! Есть ли более разящее доказательство? Меня вдруг как подменили, как подменяют в роддоме ребёнка. Это уже совсем не он, не тот ребёнок, не я. А тот, прежний, исходя из выше сказанного, исчез.