Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда однажды под вечер после ухода Великого я стоял в той комнате, которая и позже всегда называлась Разукрашенной, засмотревшись на его работу, отворилась дверь и неожиданно вошёл король с ксендзем Лутеком из Бжезия.
Узнав меня, он живо подошёл, и сперва, когда я поцеловал ему руку, он поласкал меня по голове. Лицо его омрачилось.
Ксендз Лутек оступил к стене, а король ласково начал меня расспрашивать.
— Ну что? Здоров ты уже?
А когда я ответил, что ожидаю приказов и рад начать службу, он задумался.
— Ксендзем ты быть, видимо, не хочешь, — произнёс он, — среди рыцарства как сирота без дома и без щита не пробьёшься… что с тобой делать? Учись, — добавил он через минуту, — лишь бы был степенным; дети мои подрастут, когда-нибудь, может, будешь за ними присматривать.
Но и обучать их придётся. Говорю тебе, учись. Служба на дворе при мне не тяжёлая. Охмистр избавит тебя от неё, старайся чему-нибудь научиться и для себя, и для меня. Ты сирота, а раз мне выпала над тобой опека, не брошу тебя. О том, что с тобой приключилось, не рассказывай, огласка не поможет, а помешает. Теперь с тобой ничего уже случиться не может, а то, что было, нужно забыть. Отца и мать ты напрасно бы искал, когда они тебя не хотят или не могут взять, а я буду тебе опекуном, — повторил, и добавил ещё раз: — Учись!
Я так был тронут милостью ко мне и благодарностью к нему, что, не обращая внимания на свидетеля, бросился ему в ноги и клялся, что готов отдать за него жизнь и как пёс быть ему верным.
Услышав упоминание о собаке, король невольно рассмеялся.
— О! Мой Яшко, — воскликнул он, — это напрасно, с собакой в верности ни один человек не сравнится.
Потом он повернулся к ксендзу Лутке и спросил:
— Не правда ли, отец?
Тот наклоном головы это подтвердил. Затем король начал рассматривать живопись Великого, особенно турнирных рыцарей и их вооружение, удивляясь, что этот простой человек, Великий, так хорошо понял применение всякого оружия, и лица рисовал, как живые.
Ксендз Лутек показывал на стене некоторые фигуры, похожие на известных людей, и находил неправильным, что они могли там узнать себя, но король хвалил.
Когда они так рассматривали картины, а я стоял сбоку, король, собираясь уже уходить, ещё раз приблизился ко мне и повторил мне то, что раньше: чтобы я учился и был в хорошем расположении духа, потому что он нуждался в верных слугах, имея много плохих, только сидящих на дворе, чтобы доносить королевским неприятелям, что тут делалось.
В этот день, могу поведать, окончился первый период моей жизни, который был решающим для будущего. Я созрел в той неволе и понял, что против своей судьбы и предназначения не должен был плыть, но поддаться им, благодаря Бога за то, что дал мне опеку в сильной руке короля, за которой я мог оставаться в безопасности, как за щитом.
Король в то время имел уже двух сыновей: Владислава и Казимира, и дочку, дай Бог памяти, одну Ядвигу. Каждый год также прибывали дети; над теми, что взрослели, я имел уже назначенное будущее место надзирателя. Поэтому я начал думать, как к этому приготовиться, прежде чем мальчики подрастут. До определённых лет они должны были оставаться на женских руках у королевы, я же имел время поучиться и подумать над тем, как бы им потом служить.
Я не мог себе льстить, чтобы меня сделали охмистром или учителем. Для этого выбирали обычно серьёзных, старших и учёных людей, но меня, наверное, предназначили быть им товарищем, нянькой и охранником. Следить, чтобы не случилось с ними плохое.
Не доверяя самому себе, хотя после моего приключения со Слизиаком я один не рад был идти в город, я решил направить свои стопы к моему ксендзу Яну и попросить совета, признаться ему в счастье, какое мне выпало.
Я не написал тут ещё, что на следующий день, когда король нашёл меня в Разукрашенной комнате, маршалек и охмистр объявили мне о назначении мне постоянного жалованья, содержания для двух коней, сукна на одежду, кожуха и всего, что получали старшие придворные.
Охмистр же объявил и то, что я мог использовать время для учёбы и посещения коллегий, как хотел, учиться языкам, потому что ни к какой службе не был обязан, кроме появления каждый вечер в замке.
— Смотри же, — кончая это, добавил он мягко, — что собственное счастье у тебя в руках, а теперь оно от тебя одного зависит.
Я пошёл тогда к ксендзу Яну, зная его привычку, и был уверен, что в этот час, найду его на молитве и размышлении перед распятым Спасителем. Так и случилось; я ждал, пока он встанет, и хотя ожидать меня и знать, что я приду, он не мог, обернулся ко мне так, точно ожидал меня. Не единожды я убедился, что он имел такое предчувствие ко всему, с чем сталкивался. Лицо его, ясное и светлое, никогда не выдавало удивления, никакого беспокойство.
— Что же, мальчик? — сказал он. — Глаза твои смеются? Ожил уже.
А когда я поцеловал его руку, он благословил меня и добавил:
— Ты принёс мне что-нибудь новое?
— Совета просить пришёл, — ответил я тихо.
— У меня всегда один, — сказал ксендз Ян, — ora et labora, молись и работай. Это всё.
Я хотел и должен был во всём ему исповедаться, он терпеливо слушал. Не только ко мне имел он это святое снисхождение, что всегда давал выговориться с тем, о чём давно знал, о чём мог легко догадаться. Я видел его так на улице терпеливо слушающего нищих, жалующихся баб, стоявшего в окружении жаков.
— Благодарение Богу! — произнёс он спокойно в конце. — Путь у тебя обозначен. Учись, работай, старайся стать достойным доверия короля, и помни, если Бог тебя когда-нибудь сделает близким к уху и сердцу этого пана, — будучи верным, не запятнай себя лестью и ложью для приобретения милости. Иногда и короли пользуются плохими людьми, но их презирают. Только добродетель даёт постоянное уважение, веру и удачу.
Потом он советовал мне часто ходить в коллегии, внимательно слушать, запысывать то, что говорят с кафедры, а доброго времени молодости не растрачивать.
Этот разговор прервал подошедший отец Ян из Дукли, набожный и благочестивый муж, который принадлежал к тем,
