Ночь с ангелом - Владимир Кунин

– Лечусь, Фирка… Лечусь, родненькая, – дрогнувшим голосом ответил ей Серега и отвел в сторону глаза, полные слез.

Фирочка поцеловала Серегу в небритую щеку, на мгновение прижалась к нему, резко выдохнула и пошла в «детскую» к матери.

…А еще через пятнадцать минут Фирочка уже выходила из подъезда к своему «Запорожцу» с сумкой, полной разных вкусностей для Толика-Натанчика.

Сопровождал ее пожилой сосед с третьего этажа, которого Фирочка встретила на выходе и пообещала подкинуть до станции метро «Академическая»…

Очень, очень внимательно следил за ней Заяц!

Он сидел на подоконнике лестничной площадки второго этажа противоположного дома и не спускал глаз с подъезда Самошниковых.

Дома здесь стояли плотно, метрах в сорока друг от друга, разделенные «садовой» полоской у одного фасада и таким же «приусадебным» участком – у другого, стоящего напротив.

А между этими чахлыми городскими признаками природы-матушки шла узкая, с выломанными уродливыми проплешинами бывшего асфальта, искореженная до безобразия проезжая часть, где и притулился самошниковский «Запорожец».

Одет был Заяц, как и положено слесарю-сантехнику в свободное от квартирных краж и уличных грабежей время – грязная телогрейка, черный рабочий комбинезон, сапоги с вывернутыми голенищами и кокетливый вязаный разноцветный «петушок» на голове. Такая модная в То Время шерстяная шапочка для горнолыжников.

Через плечо – сумка с инструментами.

Несколько серых деревьев с голыми ветками, стоявших перед наблюдательным пунктом Зайца, слегка перекрывали подъезд Самошниковых. Поэтому лиц, садящихся в «Запорожец», Заяц так толком и не разглядел. Увидел только мужчину и женщину. И уверовал в то, что в «запор» сели матка и пахан этого полужидка Тольки Самохи и того артиста гребаного, который, перед тем как его замочили, успел «слить» бундесмарки – эту «капусту» заморскую – в Ленинград, своим…

«Два мильона! Это же обосраться можно от таких денег!… Правда, в газетке было написано – „через криминальные структуры…" А счас, бля, никто ничего даром для тебя делать не станет. Так что, считай, пол-мильона, как минимум, на „отмазки" и „отколки" разные ушло… Но полтора-то остались?!» – рассуждал Заяц.

Заяц проследил за уезжающим «Запорожцем» и спрыгнул с подоконника. Он знал, что теперь в квартире Самошниковых одна старуха – бабка того дохлого артиста и Тольки – врага до смерти!

«Счас ты у меня до жопы расколешься, жидяра старая!…» – подумал Заяц.

Вынул на всякий случай из инструментальной сумки тяжелый слесарный молоток-ручник, переложил его рукояткой вверх за пазуху, под телогрейку, и тихо стал спускаться вниз по лестнице.

На кухне Серега заварил чай из сушеного шиповника для Любови Абрамовны, налил в ее любимую кружку, положил на блюдце чайную ложку и только было собрался отнести чай в «детскую», как у входной двери раздался звонок.

– Сейчас, мама, подождите! – крикнул Серега. – Фирка, наверное, что-то забыла!…

Осторожно взял блюдечко с кружкой в одну руку, а второй открыл дверь.

Никогда в жизни Сергей Алексеевич Самошников и в глаза не видел этого шестнадцатилетнего паренька-работягу.

Не знал Сергей Алексеевич – кто стоит сейчас перед ним…

Ну, уж и конечно, не ведал, что кличка этого юного сантехника – Заяц.

Вспомнил Сергей Алексеевич, как когда-то сам таким же молоденьким водопроводчиком ходил по квартирам, улыбнулся пареньку в разноцветном «петушке» и сказал:

– Здорово! – и вопросительно посмотрел на паренька.

Вот такой встречи Заяц уж никак не ожидал!!!

На мгновение он растерялся, перетрусил чуть ли не до обморока и машинально ответил дрожащим голосом:

– Здравствуйте…

Хотел было тут же наплести, что ошибся номером квартиры, но тут с блюдца, которое Сергей Алексеевич держал одной рукой, соскользнула чайная ложечка и упала прямо на резиновый коврик в узкой прихожей.

– Извини, парень. Заходи… – сказал Зайцу Сергей Алексеевич и наклонился за чайной ложкой.

Заяц сделал шаг вперед, прикрыл за собою дверь и…

…увидел Серегину нестриженую голову у своих колен…

Не понимая, что сейчас произойдет, Заяц выхватил тяжелый слесарный молоток из-за пазухи и изо всей силы ударил Сергея Алексеевича Самошникова молотком по затылку!…

Серега выронил блюдце и кружку с заваренным шиповником и безмолвно ткнулся лицом в резиновый коврик прихожей. Но кровь его брызнула так высоко, что буквально окатила лицо и телогрейку ничего не соображающего Зайца!

Наверное, Заяц убил Серегу первым ударом…

…но он уже не мог совладать с собой и в истерическом и бессознательном исступлении продолжал бить мертвого молотком по голове…

– Это Фирочка? – послышался слабый голос Любови Абрамовны из «детской». – Фирочка, Сережа, зайдите ко мне на секунду…

Голос Любови Абрамовны вывел Зайца из состояния истерики и даже подействовал на него отрезвляюще.

«Я тебе счас покажу „Фирочка", жидовня пархатая!…» – промелькнуло в голове у Зайца.

Он хозяйственно засунул в сумку мокрый от крови молоток с прилипшими волосами Сергея Алексеевича Самошникова и закрыл входную дверь на ригельную задвижку.

Сбросил сумку с инструментами с плеча, оставил ее у двери в прихожей и пошел на крик Любови Абрамовны.

Когда он появился в дверях «детской» с брызгами Сережиной крови на лице, с окровавленными от рукоятки молотка руками, с бурыми кровавыми пятнами на телогрейке, Любовь Абрамовна онемела от ужаса.

– Деньги!… – просипел Заяц.

Трясущейся рукой Любовь Абрамовна приоткрыла верхний ящик тумбочки, где лежали остатки ее жалкой пенсии, и попыталась привстать.

Но Заяц подскочил к ней, толкнул в грудь, бросил Любовь Абрамовну на подушки и липкой от крови рукой зажал ей рот:

– Только открой пасть, сучара еврейская!…

Заглянул в тумбочку, увидел там обыкновенные советские рубли, сгреб их, засунул в карман и хлестко ударил Любовь Абрамовну по лицу:

– Ты мне, падла, лапшу на уши не вешай! Где германские деньги?!

Ничего не понимающая Любовь Абрамовна попыталась что-то сказать, но Заяц снова сильно ударил ее по лицу:

– Быстрей, сука!… Быстрей!!!

И тогда Любовь Абрамовна собралась с силами и вдруг громко позвала на помощь:

– Сережа!… Сереженька…

Непокорность старухи перепугала Зайца и привела к приступу оголтелой злобы. Он выхватил из-под головы Любови Абрамовны подушку, одной рукой схватил ее за горло, а второй притиснул подушку к ее лицу. Да еще и навалился всем телом, для верности!

– Будешь говорить?! Блядюга старая! Где бундесовые деньги?!

Но тут по телу Любови Абрамовны пробежала короткая судорога, высунулись из-под одеяла и затряслись старые худенькие ноги и замерли… А из-под подушки раздался короткий приглушенный всхрип.

– Говори, морда жидовская!… – крикнул Заяц и сдернул подушку с головы Любови Абрамовны.

Широко открытые, навсегда застывшие, красивые глаза Любови Абрамовны, почти не искаженные предсмертной мукой, смотрели в забрызганную кровью физиономию Зайца…

Заяц бросился к платяному шкафу. Он знал то, что обязан знать каждый «домушник», – деньги лохи всегда прячут в середине стопок чистого постельного белья с правой стороны. Почему с правой? Потому, что прячут в большинстве случаев правой рукой.

Зайца лихорадило… В шкафу ничего не было! Справа, между чистыми простынями и пододеяльниками, обнаружил было какой-то толстый пакет, но это оказались фронтовые письма покойного Натана Моисеевича. И письма любимой бабушке от Толика-Натанчика из колонии…

Заяц рванулся в другую комнату, к буфету… Перерыл все – и снова ничего не обнаружил! Лишь семьдесят пять рублей, отложенных на хозяйство, лежали на виду в ящике с ложками, ножами и вилками.

Только Заяц запихнул их в карман, как тут же услышал, как под окнами остановился какой-то автомобиль. Осторожно выглянул из-за занавески – не «Запорожец» ли? Неужто и бабу мочить придется?!

Но это была мусороуборочная машина. Заяц успокоился, пошел в ванную, пооткрывал там все шкафчики, ничего не нашел, но заодно и помылся. Вытерся махровым полотенцем, рукавом попытался затереть пятна крови на телогрейке…

Потом прошел в кухню, увидел на столе остатки водки, которую так и не успел допить Сергей Алексеевич, поминая старшего сына.

Нашарил в холодильнике кусок докторской колбасы, выпил оставшуюся водку прямо из горлышка, закусил колбаской, а потом вспомнил, что недавно видел в каком-то кино, как убийца протирает все, к чему прикасался. Чтобы не оставить отпечатков пальцев. И сделал так же.

Потом зачем-то вернулся в «детскую», накрыл с головой мертвую старуху одеялом – с

понтом, вроде бы сама сдохла, – и вдруг увидел на тумбочке толстый некрасивый золотой перстень.

Как он его не заметил, когда возился со старой жидовкой?!

Тот самый перстень, который Ваня Лепехин когда-то подарил Другу Натану Лифшицу на шестидесятилетие. Перстень, предназначавшийся «на черный день» Лешке Самошникову – старшему внуку, не дожившему до получения этого «наследства». Отныне принадлежащий Толику-Натанчику, младшему внуку – последнему из поколения Лифшицев – Самошниковых…