Жизнь с отцом - Александра Толстая

- Саша, - закричал он, весело помахивая рукописью,

Сочинитель сочинял,

А в углу сундук стоял.

Сочинитель не видал,

Спотыкнулся и упал!

на вот, перепиши!

- Урра, пап?! Вот это уж я вам не дам переписывать, - крикнула я Булгакову и вместе с рукописью полезла вниз, в окно по приставной лестнице.

- Ну, это и я полезу, - сказал отец, - чем я хуже тебя?

- Тебе нельзя, - ответила я, спускаясь, - тебе не по возрасту...

- А я все-таки полезу, - задорно прокричал он мне вслед, но, должно быть, устыдился Ильи Васильевича, который был тут же, и пошел вниз обычным ходом.

По приставной лестнице обычно лазили, когда Анна Константиновна отдыхала, чтобы не тревожить ее беготней по дому.

Радостное настроение увеличилось еще известием о том, что Черткову разрешается вернуться в Тульскую губернию.

Но... недаром говорится, что много радости перед большим горем.

22 июня* в пять часов дня, когда отец собирался отдыхать, я получила телеграмму: "Сильное нервное расстройство, бессонница, плачет, пульс сто, просит телеграфировать. Варя"**.

Когда отец проснулся, я понесла ему телеграмму, он сильно было встревожился, но я обратила его внимание на слова: "просит телеграфировать". Очевидно, Варвара Михайловна приписала эти слова, чтобы показать, что положение не очень опасно. Так это на самом деле и оказалось. Телеграмма была написана матерью, которая просила Варвару Михайловну за нее подписаться. Мы долго совещались и решили послать телеграмму с запросом о здоровье, на что получили уже ответ от мам?: "Умоляю приехать 23-го, скорее. Толстая".

Но в этот день отец не мог уехать. Он ждал приезда В.А.Молочникова, недавно сидевшего в тюрьме за его сочинения. Кроме того ждали Эрденко. Уверенный в том, что серьезной болезни у матери не было, а что снова у нее начался приступ истерии, отец послал еще одну телеграмму с запросом, необходим ли его приезд. На это он получил срочную телеграмму с подписью Варвары Михайловны: "Думаю, необходимо". (Эта телеграмма так же, как и предыдущая, была послана матерью).

После этого отец решил не откладывать. В этот же день в шесть часов вечера мы выехали домой.

Не осталось и следа нашего радостного настроения. В вагоне больше молчали, каждый про себя думал о том, что предстоит. Только один Булгаков был как всегда беспечен.

В Туле отец вышел на вокзал, чтобы написать Тане письмо, но ему не дали этого сделать. Кругом него столпились гимназисты, гимназистки, дамы и барышни и стали просить автографов. Сначала робко подошел один, и когда отец согласился ему подписать, подошел второй, третий - его окружили тесным кольцом. Не оставалось уже портретов отца в вокзальном киоске, посыпались виды, головки декольтированных дам. Отец отказался на них давать автограф, встал и пошел в вагон. Его опять окружили, и он едва протиснулся к поезду. Когда он вошел в вагон, за ним следом ринулись несколько особенно настойчивых девиц.

Мы приехали домой в 11 часов.

Дневники

Мам? лежала в постели и громко стонала. В этих стонах было что-то до такой степени преувеличенное, деланное, что я с трудом заставила себя ласково поздороваться с ней, осведомиться об ее здоровье. Но не успел отец войти в комнату, как стоны превратились в сплошные вопли.

- Нет в тебе жалости, - кричала ему мать, - у тебя каменное сердце, ты никого не любишь, кроме Черткова. Я убью себя, вот увидишь, отравлюсь!

Она упрекала отца за то, что он слишком долго пробыл у Черткова.

Отец тихо, ласковым, дрожащим голосом просил ее успокоиться. Но чем больше он умолял, тем больше она стонала и причитала.

Невольно вспоминалась мне учительница в Мещерском, которая жаловалась отцу на жестокость докторов.

Я тоже старалась успокоить мать. Напоминала ей о здоровье отца, говорила о том, как он устал дорогой, как измучили его любопытные!

- Да, - истерически кричала она, - он выше всего, выше всех, а я никому не нужна! Все важнее меня!

- Уйди, - тихо сказал мне отец, - уйди!

Я вышла. Несколько раз ко мне в комнату прибегала Афанасьевна*.

- Да подите же, Александра Львовна, графиня замучила графа! - говорила она.

И так продолжалось до 4 часов утра! Но я не решилась войти к родителям.

Потянулись тяжелые дни. Отец ни днем, ни ночью не знал покоя. Если мать и затихала, то все мы знали, что это лишь затишье перед бурей. Достаточно было малейшего повода, чтобы снова вызвать слезы, жалобы и упреки. Мы боялись говорить, боялись шутить, смеяться, я боялась заходить к отцу в комнату.

Как ни сдержан был отец, но иногда он терял терпение и искал во мне поддержки.

Как-то утром я писала в "ремингтонной". В 12 часов он вышел из кабинета бледный, как полотно.

- Опять она бог знает что говорит, - сказал он, морщась точно от невыносимой боли. - Ужасно, ужасно! - и махнув рукой, круто повернулся и вышел из комнаты.

Я продолжала писать. Вдруг из залы с страшным криком: "Кто там? Кто там?" - выскочила мам?. Она шла как-то неестественно, задерживая шаги, тяжело дыша. Я пошла в залу.

- Никого нет, - сказала я спокойно, - никого, это тебе показалось.

Вошел отец, мать упала на пол. Он что-то сказал ей. Она с воплями и стонами побежала по всем комнатам.

- Куда она, куда? - в ужасе закричал отец. И мы все: отец, Душан Петрович и я, бросились за ней. Ее нигде не было. Наконец отец увидал ее. Она лежала на полу за шкафами в библиотеке, ползала со склянкой опия в руке и кричала:

- Только один глоточек, только один.

Она водила склянку с опием около рта, но не пила. Сначала я хотела вырвать пузырек из ее рук, но вдруг мне стало противно, гадко.

- Знаешь, мам?, - сказала я ей. - Нам слишком трудно с отцом. Мы не в состоянии с тобой справиться. Я сейчас же пошлю телеграмму Сереже и Тане, чтобы они приехали. Пусть они, как старшие, что-нибудь сделают для спасения отца.

Мои слова произвели сильное впечатление. Мам? встала, очень скоро успокоилась и даже попросила кофе.

Через пять минут, когда снова я сидела за машинкой, мать пришла ко мне и сказала:

- Ради Бога не посылай телеграммы Сереже и Тане. Я здорова, я больше не буду... А если Сережа и Таня приедут, они так же зло будут смотреть на меня, как и ты, за то, что я мучаю отца, - сказала она как-то по-детски жалостно. Мне было бесконечно жалко ее, и я поверила, что она возьмет себя в руки, перестанет мучить себя, отца, всех нас...

Через несколько дней повторилось то же самое. Это было в шестом часу, в час отцовского отдыха. Отец позвонил, я вошла к нему. Он не мог спать, был очень расстроен. Мам? находилась опять в том же возбужденном состоянии. На этот раз она спрашивала его, где находятся дневники, и требовала, чтобы он их отдал ей. Отец ответил, что они находятся у Черткова. Тогда она стала допытываться, где Чертков их хранит. Отец ответил, что не знает. Мам? стала упрекать его во лжи и требовать последний дневник.

- Дай я прочту, что ты там писал про меня!

И когда отец дал ей прочитать и она увидала фразу: "Соня опять очень возбуждена и истерична, решил бороться с ней любовью", она почему-то ужасно рассердилась, выбежала из дома, ходила час по парку под проливным дождем, промокла и, не переодеваясь, села писать дневник.

Я почувствовала полную беспомощность. Надо было что-то предпринимать. На моих глазах уходили последние силы отца, а я не знала, что мне делать.

"Отец решил бороться с ней любовью, надо брать с него пример, надо терпеливо, добро относиться к ней, как к больной", - думала я.

Мам? меня не оставляла в покое. Когда она не могла говорить с отцом, она приходила ко мне. Все дрожало во мне, когда мать, нервно постукивая каблуком, говорила.

- У Льва Николаевича сердца нет, он никого не любит, он холоден как лед... когда ты уезжала в Крым, он и по тебе не скучал, такой веселый был...

Я умоляла ее замолчать.

- Что значит бороться со мной любовью? - продолжала она, не слушая меня. С чем бороться? Прочтут его дневники и скажут про меня, что я злодейка! А что я ему сделала?

Я старалась, как могла, успокоить ее, старалась доказать ей, что она мучает отца и что несправедливо обиделась на него. Я рассказывала ей, как отец вспоминал ее в Мещерском, как он радовался свиданию с ней и как тяжело ему было получать настойчивые телеграммы с требованием приезда и еще тяжелее слушать незаслуженные упреки.

Уговоры мои не действовали, и я с ужасом увидала, что она снова побежала к отцу. Через несколько минут и отец и мать пришли ко мне в "ремингтонную".

- Саша, - сказал отец, - ты знаешь, где дневники, - скажи мам?!

- Нет, я не знаю.

- А! - закричала мать. - А! Чертков их украл, хитростью увез! Где они, где?

- Я не знаю, Соня, это ведь совсем неважно.

- Мне неважно, а Черткову важно! - вскрикнула мать. - Почему мне, жене, это менее важно, чем этому дьяволу Черткову?

- Потому что он всю жизнь посвятил мне, занимается моими писаниями, и потому, что он самый близкий мне человек! - и отец пошел из комнаты.