Былой войны разрозненные строки - Ефим Гольбрайх

По цепи поступила команда: с танками не связываться, любой ценой отсечь пехоту.

Пехоту мы не пропустили. Но с немецкими танками в собственном тылу не очень-то уютно… Наша сорокапятка выдвинулась на прямую наводку, в неравном бою расчет погиб. Но немцы не догадались проутюжить позицию, торопились. Командовал этим орудием украинский парень, огромный детина, о таких в народе говорят: косая сажень в плечах. Он был контужен, но быстро пришел в себя. Увидев, что танки прошли передний край и удаляются в глубину нашей обороны, он раскинул свои огромные ручища, схватил лафет, развернул пушку вслед прорвавшимся танкам и стал посылать снаряд за снарядом. Последний в колонне танк загорелся! Дружное «Ура!» разнеслось над окопами. Имени этого парня никто не помнит. В полку его добродушно ласково называли Полтавская Галушка напишем эти слова с прописных букв.

Когда немного притихло, командир батальона майор Иващук, тот самый, которому я докладывал о знамени на Сапун-горе, подвыпив, выехал из посадки. Рядом разорвался снаряд. Лошадь испуганно прянула в сторону. Комбат остановился, повернувшись к немцам, погрозил им кулаком. Второй снаряд лег под лошадь…

Через несколько дней, когда стало ясно, что немецкий прорыв не удался, поехал в медсанбат проведать раненых и вдруг остановился как вкопанный: прямо передо мной, у крайней палатки темнел свежий холмик, и на наспех сколоченной пирамидке было написано майор Иващук.

В санбате сказали, что у него нашли залитое кровью письмо, в котором разобрали мою фамилию. Наверное, вспоминал меня недобрым словом за нелепый доклад после штурма Сапун-горы…

Августовские бои были очень тяжелыми. Многие мои товарищи сложили свои головы и спят вечным сном в литовской земле. Прошли годы и те литовцы, кто воевал на стороне гитлеровской Германии, глумятся над их заброшенными могилами…

Как переменилось время!

Особенно тяжелые бои велись за Шауляй, а село Кужи было практически стерто с лица земли. Серьезно пострадал и сам город. Пехоты не хватало, и сплошной оборонительной линии не было. Возле новой четырехэтажной школы, в которой разместился госпиталь, выкатили на открытую позицию 76 мм. пушку. Здесь было танкоопасное направление, и пушку установили на прямую наводку. Мощный студебеккер отошел в укрытие. Наводчик Каххор Саидов с тревогой всматривался вдоль улицы. Танки не показывались, хотя на соседних улицах время от времени слышался шум моторов. Неожиданно Каххор услышал крики и увидел, как немцы, просочившиеся в госпиталь, выбрасывают из окон раненых! Потрясенный изуверством фашистов, Саидов хотел развернуть пушку и ударить по школе, но там же свои! Расчет пытался откатить пушку, но без тягача далеко не уедешь, это не сорокопятка. Подбежавший командир батареи, старший лейтенант Степанов приказал взорвать орудие. Каххор снял панораму, затолкал через дульный тормоз тряпку, зарядил осколочный снаряд и, привязав веревку к рычагу спускового механизма, резко дернул. Взрыв разорвал ствол, пушка перевернулась, едва не задев его щитом.

А через три дня противник был окончательно выбит из города. Но госпиталь уже был пуст…

Вспоминается и трагикомический случай. Мы были молоды и не ангелы. Ничего удивительного, что одного из нас пригласила молодая ладная девушка. Обстановка была неясная, я молодой офицер, на всякий случай, предупредил товарища: «Если что я на хуторе, и указал на стоящий невдалеке дом со службами. «Если что» не замедлило случиться, часть быстро перебазировалась. То ли обстановка не позволила, то ли просто забыли, но на хутор никто не побежал. Сладкую дрему прервала сама хозяйка, молча показав во двор, где неторопливо размещалась группа немцев. Надо сказать, что немцы в Прибалтике так не свирепствовали, как рядом, в Белоруссии. Когда мой товарищ вывел из сеней велосипед, великодушно предоставленный ему хозяйкой, они не обратили внимания на молодого мужчину в нательной рубахе, бриджах и сапогах — мало ли народа ходило в полувоенном — и на сверток на багажнике, в котором лежала свернутая гимнастерка с документами и наградами. А мужчина сел на велосипед и не торопясь выехал за ворота.

Впервые после войны встретились с ним в Москве на 30-летии Победы. Показался полнеющий мужчина с орденами и медалями на гражданском костюме.

Опираясь на палку и прихрамывая, он шел к нашей группе. Я помнил бравого молодца, хоперского казака не похож… Но это был он, Михаил Васильевич Шкурин, полковник в отставке. Обнялись. Разговорились. Он показал на одного из ветеранов: Вот тот капитан, которого я просил предупредить «если что». Подозвали: «Ты что же такой-разтакой?» Ты сказал: «Я пошел на хутор. Предупредить «если что» не просил…»

Естественно, когда я написал книгу, первым, кому я послал рукопись, был мой самый близкий фронтовой товарищ Михаил Шкурин. Он уточнил некоторые фамилии и имена, места боев и даже нарисовал схему нашего наступления на Сапун-гору. Но этого ему показалось мало, и он разразился эпиграммой, сколь правдивой, столь и ироничной:

От критики тебе немало будет свистовЗа самовосхваление, табак и водку.За то, что в одиночестве громил фашистов.А в это время комсомол делил селедку.

Что касается вышеописанного эпизода, Михаил сказал: «Это была не литовка, а известная латышская певица Эльфрида Пакуль, которая вслед за войсками пробиралась в свою родную Ригу».

Кстати об эпиграммах. Когда книга вышла, я получил от своих близких друзей и учителей Аси Григорьевны и Якова Ильича Гордонов последний был моим руководителем диплома по Булгакову еще более хлесткую эпиграмму. Почти по Пушкину:

Как хорошо на белом свете!Сегодня мир мне очень мил,Василий Быков нас заметилИ, снисходя, благословил.

Воистину; не ругай себя сам об этом позаботятся твои друзья.

Мы уже давно воевали вблизи Балтийского моря, и само название Прибалтика говорило о его близости. Балтика, Балтфлот эти слова были овеяны для нашего поколения романтикой Октября и гражданской войны, моряки-балтийцы опора и гордость революции. Теперь странно об этом говорить и писать, но тогда так было.

И вот море рядом, а мы его еще ни разу не видели. Шли первые счастливые послевоенные дни, слово «мирные» еще почему-то не приходило в голову. Во всем ощущалась какая-то необыкновенная легкость и свобода, и нестерпимо захотелось увидеть море. И не просто море, а закат на море!

Большинство из нас, и я в том числе, люди сухопутные, не только никогда не отдыхали на море, но и просто никогда его не видели. Море мы больше представляли по произведениям ныне забытого Станюковича. О Хемингуэе тогда почти никто и не слышал, Александр Грин не был так популярен, как сейчас, а Виктор Конецкий как писатель еще не родился.