Пересечение - Елена Катасонова

Чернота за окнами дышала мокрым предвесенним снегом. Шуршали, сползая с крыш, тяжелые, набухшие глыбы. Павел спал и не спал. Тревожное ожидание наполняло его, и он не знал, что с этой тревогой делать. Он рвался к Юле — пусть поможет, успокоит, разделит с ним то, что творится в нем. Но странно оцепеневшая Юля молча слушала его признания, молча принимала ласки, молча на них отвечала. Юлька, его Юлька наглухо, намертво замолчала.

Ей что-то неможилось, ее отпускали с работы, и она целыми днями лежала в постели. Павел волновался, заставлял мерить температуру — было почему-то тридцать пять и пять, иногда меньше, — уговаривал сходить к врачу, отложить командировку. Юля качала головой, закрывала глаза: «Я хочу спать», — и он, подоткнув со всех сторон одеяло, на цыпочках отходил от кушетки. Она, казалось, засыпала, но спала беспокойно, хотя глотала какие-то желтые пилюли, — стонала, вздрагивала. А однажды, когда Павел, закончив писать докладную о реорганизации отдела, подошел к Юле и осторожно коснулся ее лица, он почувствовал на пальцах влагу. Юля плакала? Но она спала или делала вид, что спит, и он на цыпочках вернулся к столу и не посмел показать ей свою докладную.

Накануне отъезда Юля унесла на работу свое «справочное бюро» — толстые, набитые газетными вырезками папки. Непонятно почему, Павла это ужасно встревожило. «Они нужны ребятам», — только и сказала Юля. Вечно эти ее ребята…

Самолет улетал ночью. Юля просила не провожать, но Павел выкатил из гаража машину, раскочегарил мотор и отвез ее в Домодедово. Он заставил Юлю взять его толстый шерстяной свитер (почему-то казалось, что свитер — залог благополучного возвращения) и долго смотрел, как она шла по белому полю, а потом оглянулась и махнула рукой. Трещал, потрескивал лютый мороз — что за зима была в том проклятом году, ведь неделю назад таяло! — у Павла вконец окоченели пальцы, а он все торчал у ледяных перил, словно дал обет замерзнуть вот тут, на аэродроме, глядя вслед огромному самолету, оторвавшему от него Юлю.

Дома без Юли было невозможно жить, и он встретил «Красную стрелу» — все равно был уже на колесах — и привез Танину подругу с ее толстым мужем в свой прежний дом. Татьяна встретила их в прихожей — любезная, гостеприимная, остроумная и очень в себе уверенная. Нина долго ходила по комнатам, всем восхищалась, щупала их индийские покрывала и занавеси. Толя весь вечер провозился с «системой» — Павел все ему растолковал, показал силу колонок в действии, дал послушать любимые записи — давно же он их не слышал! — и они стали друзьями. Спали они с Анатолием в кабинете — все равно возились с магом чуть ли не до утра, — а женщины — в спальне, на другой день все вместе пошли в гости, на двадцать третье жены преподнесли им подарки — как это Татьяна сумела достать австрийские мягкие наушники — уму непостижимо! Теперь Павел мог слушать свою стереофонию в любое время дня и ночи, никому не мешая и не цацкаясь с Сашкиными занятиями. В школе Сашка вроде бы выправился, а еще записал без Павла кучу модных ансамблей, сделал несколько импровизаций и вообще вырос, возмужал, что ли. Павел даже поспорил с ним, пофилософствовал — приятно, черт возьми, когда можешь передать свой опыт, свое знание жизни взрослому сыну и никто тебе не мешает, — Татьяна с Ниной с утра до ночи бегали по магазинам.

Его не покидала мысль, что он мог бы так и остаться — в своем кабинете, со своими мужскими игрушками: «системой», кинокамерой, наушниками — и Татьяна ни словом ни о чем бы ему не напомнила. Мог бы, если б не любил Юльку.

Он считал дни до встречи (она чудесным образом совпадала с отъездом гостей), видел Юлю во сне, тосковал о ней бесконечно (как назло, они с Анатолием много пили), и вдруг через неделю услужливый референт положил ему на стол вместе с деловыми бумагами письмо со знакомым детским почерком на конверте. Почему сюда, на работу? Почему не к тете Лизе, в их общий дом? Она же не знала, не могла знать, что он у Татьяны! Он же сказал ей — там, на аэродроме, что ни за что не поедет… Онемевшими, неловкими распухшими пальцами Павел разорвал конверт и прочел непонятное, сумасшедшее письмо Юли.

«Немцы уже заняли Париж, когда к Сартру пришел юноша и сказал, что хочет бороться с врагами, но у него больна мать. Что будет с ней, если его схватят… „Зачем вы пришли ко мне? — спросил Сартр. — Ведь вы уже сделали выбор…“ Ты тоже давно выбрал, Паша, я видела, знала, но у меня не было сил уйти. Прости меня, я должна была это сделать раньше, только не могла. Все готовила себя, старалась приучить жить без тебя…»

Какая чушь! Не поговорив с ним, ничего не объяснив! Да он бы сразу развелся, раз уж ей так надо… И потом — как она смеет! Решила — и за себя, и за него — и все неправильно!

Он еле дочитал до конца. Оказывается, она уже в Москве, уже привезла Аленку! Куда? К кому? Может быть, к своему несчастному Вовочке? И спит сейчас с ним? Какое предательство! Дрожащими руками Павел набрал номер ее служебного телефона.

— Да? — совсем рядом спросила Юля. Так глухо, так печально, так устало спросила, что из него тут же вылетел весь его праведный гнев. Жалость, нежность, боль бросили его к ней.

Но она отказалась видеть его, не хотела ни о чем с ним говорить. Вечером он все-таки подкараулил ее, заставил выслушать. Она слушала, кивала, вроде бы со всем соглашалась, но была такая печальная, такая смертельно усталая, что он совсем потерялся и отступил.

Он жил как в бреду: бродил по комнате, смотрел на оставшиеся ее вещи, — может, хоть за ними заедет? Потом снова кинулся к Юле, прямо в редакцию.

— Она больна, — сказал тихий Вадим и вежливо отобрал чемодан с Юлиными вещами…

Она болела нестерпимо долго — было какое-то затяжное воспаление легких, — и он маялся, снова и снова набирая номер телефона, потом уехала в санаторий — так странно, какой еще санаторий в мае? — и в редакции отказались сказать куда; и вообще Костя, например, разговаривал с Павлом ужасно грубо. А тут как раз начался нескончаемый кошмар перевода Сашки в спецшколу и визитов к нужным знакомым. Мысль о том, что сын может остаться без высшего образования, если перевод этот сорвется, заслонила все остальное.

Он уже жил на прежней квартире, но не с женой, нет, он жил отдельно, настороженно охраняя свой суверенитет и общаясь с Татьяной только по поводу сына; впрочем, она вела себя идеально. Летом Павел умолил Натку узнать о Юле хоть что-нибудь, и Натка узнала. Она рассказала, что Юля так и не вернулась к мужу, что рвалась почему-то уйти из журнала, но «ребята» ее не пустили, что у нее серьезно болела дочь.

Сашу они все-таки устроили, хотя пришлось нелегко; в решающую минуту Татьяна надавила на Сергея — и он помог, но как-то неохотно, хмуро помог. Павел потом поехал к нему объясняться, но Сергей принял его с таким спокойным недружелюбием, что даже Натке, кажется, стало стыдно.

На работе тоже было нудно: монографию, правда, вставили в план «Науки», но в должности утвердили только к осени и словно бы по необходимости, и это было очень обидно. Татьяна, конечно, уверяла, что ему просто кажется, но Павел не верил, ничему он теперь не верил.

В августе сделали ремонт — достали английские моющиеся обои и шведский смеситель в ванную, в сентябре съездили в Крым, в ненавистный этот, пропитанный воспоминаниями и тоской санаторий. В октябре вернулись домой, и Павел окончательно сдался.

Он маялся еще целый год: ездил к мачехе поговорить о своей любви, повспоминать Юлю, бродил по их лесу, сидел, замерзая, у озера. И покупал, покупал Юлин журнал. И каждая ее статья мучила его, ему мстила, потому что писались они в дни надежд и пронзительного его счастья. Но когда статьи исчезли, а они вдруг исчезли, — стало еще тяжелее.

Он дотошно следил за отчетами секторов и отделов, сочинял «объективки» на сотрудников института — готовилась представительная международная конференция, — он ходил на приемы, ел, спал, а внутри что-то стучало: «Скорее, скорей…» Это он гнал время, гнал свою жизнь — туда, к первым числам месяца, к тем дням, когда выходил очередной номер журнала.

Он хватал его жадными руками, пробегал глазами пахнущие краской страницы. Юля молчала. «Если я перестану писать, я умру, так и знай!» — сказала она ему как-то. Но она же не умерла, она ведь жива! Почему же она не пишет? Павел не выдержал и позвонил Косте.

— Ах ты, крошечка-хаврошечка! Не понимаешь, значит? — ненавидяще тихо спросил Костя — неужели это он хохотал когда-то у тети Лизы? — и бросил трубку.

Потом ее статьи появились снова — сдержанные, строгие, какие-то даже суровые, без обычной Юлиной легкой улыбки. Но все равно — это были ее статьи… Павел читал, перечитывал, видел в них Юлю. Вот она сидит, запустив пальцы в свои пушистые волосы, и записывает в блокнот то, что говорит ей веселый закарпатский парень, у него идея — рабоче-студенческий философский клуб. Вот идет к секретарю парткома, и тот обещает помочь… Юлька, Юлька, все, что было, — как сон…