Создатели книг:История книги в восемнадцати жизнях - Адам Смит

Автор.

Он родился 6 января 1706 года.

Умер 17

Остроумие произведения отчасти заключается в том, что оно обыгрывает саму невозможность эпитафии: Франклин оставляет пустым место для даты смерти, потому что не может закончить текст. (На его настоящем надгробии написано просто "BENJAMIN AND DEBORAH FRANKLIN 1790"). Но его важность также заключается в его связи с более давней традицией изображать человека как книгу. Ранний пример этого мы видим в портрете Джузеппе Арчимбольдо, вероятно, основанном на гуманисте и историке Вольфганге Лациусе (1514-65), в котором физические компоненты Лациуса сделаны из книг и книжного реквизита или превратились в них: эффект, что реалистично выполненные компоненты соединяются в кошмарное тело, не вызывает опасений. (Даже если не интерпретировать это как книжную версию монстра Франкенштейна, то, по крайней мере, кажется, что идея начитанности доведена до крайности.

Эффект произведения Арчимбольдо отчасти заключается в буквализации метафоры мужчины или женщины как книги: традиция выросла из средневекового представления о распятом теле Христа как хартии, фиксирующей письменное соглашение, по которому все человечество получит вечное блаженство в обмен на любовь к Христу. Мы видим, как эта метафора блестяще развивается и секуляризируется у ряда елизаветинских писателей, которые, борясь с относительно новым фактом доминирования печатной культуры, напряженно и с фантазией размышляют о том, что может означать книга. Один из моих любимых сонетов - сонет Сэмюэла Дэниела из "Делии" (1592), в котором рассказчик, оплакивая свою судьбу в любви, превращает собственное лицо в трагическую книгу:

Прочитайте по моему лицу томик отчаяния,

Плачущие Илиады моего трагического горя,

Нарисовано моей кровью и напечатано моими заботами

Сделано ее рукой, что я так чтил.

Джон Донн использовал эту концепцию в разных направлениях. В своей поэме о соблазнении "Своей госпоже, ложащейся в постель" Донн представляет, как раздевает женщину, думая об обложках и содержании книг:

Как картины, или как обложки книг, сделанные из гевеи.

Для мужчин-мирян все женщины так одеты;

Сами по себе они являются мистическими книгами, которые только мы

(Которого удостоит их вмененная благодать)

Должно быть, раскрывается.

А в своей прозаической "Медитации 17" - "Нет человека на острове..." - Донн представляет смерть не как уничтожение книги (вырванную страницу), а как процесс перевода: "Все человечество от одного Автора, и это один том; когда человек умирает, одна глава не вырывается из книги, а переводится на лучший язык". Мы видим, как этот троп находит свое продолжение в творчестве Шекспира: "Чело человека", - говорит Нортумберленд в "Генрихе IV", часть 2, - подобно "титульному листу", который "предвещает природу трагического тома". Леди Макбет укоряет своего мужа за нескромность, заявляя: "Твое лицо, мой танец, как книга, где люди / Могут читать странные дела". Макбет говорит своим последователям: "Добрые господа, ваши страдания / Зарегистрированы, где каждый день я переворачиваю / Лист, чтобы прочитать их". Шекспира, похоже, поразила тьма во всем этом, потенциал тропа "человек как книга", сигнализирующего о жизни, которая пошла в корне не так. Разрушающийся король Джон дает публике уничтожающее библиографическое самоописание, поскольку не оправдывает предположения, что король должен быть грандиозным печатным фолиантом: "Я - нацарапанная форма, нарисованная пером / На пергаменте, и против этого огня / Я сжимаюсь".

Отношение Франклина к этой традиции, как и следовало ожидать от человека столь стремительной работоспособности и оптимистичной энергии, было менее мучительным: Книга служит для Франклина не моделью мучительной самости, а языком для разговора о себе в терминах улучшения, исправления, пересмотра, аудитории и влияния, а его работа печатником (опыт, который не разделяли Шекспир, Донн и Дэниел) позволяет ему привнести в свою эпитафию несколько специфических библиографических образов (содранная позолота; типичное обещание "Исправленное и дополненное" на титульном листе).

На самом деле, эпитафия Франклина - это часть более широкой тенденции в его творчестве, когда он переходит от человека к книге. Мы видим, как это происходит в технологии ведения блокнота, которую Франклин разрабатывает в погоне за тем, что он с гордостью называет "нравственным совершенством". Франклин использует форму страницы, чтобы отслеживать и исправлять свои пороки:

Я сделал небольшую книгу, в которой выделил по странице для каждой из добродетелей. Я обвел каждую страницу красными чернилами, чтобы получилось семь столбцов, по одному на каждый день недели, обозначив каждый столбец буквой этого дня. Я пересек эти колонки тринадцатью красными линиями, обозначив начало каждой линии первой буквой одной из добродетелей, на которой и в соответствующей колонке я мог бы отметить маленькой черной точкой каждый недостаток, который я нашел при рассмотрении, чтобы быть совершенным в отношении этой добродетели в этот день.

В список тринадцати добродетелей Франклина входят воздержание, молчание, порядок, бережливость, промышленность, чистота и целомудрие. Против смирения он добавляет, без видимой иронии: "Подражайте Иисусу и Сократу".

Открыть книгу, отметить столбец, стремиться жить без единого пятнышка, а значит, без порока: так Франклин стремился "жить, не совершая ни одного проступка в любое время". Сначала он работал в бумажном блокноте, а затем использовал листы слоновой кости из мемориальной книги, чтобы облегчить стирание и переписывание:

Таким образом, я должен был (я надеялся) иметь ободряющее удовольствие видеть на своих страницах прогресс, которого я достиг в добродетели, очищая последовательно свои линии от пятен, пока в конце концов, пройдя несколько курсов, я не буду счастлив, рассматривая чистую книгу.

Это благородно? Благородно? Прагматично? Возможно, все это так: образ Франклина, помечающего свой маленький столик для тетрадей маленькой точкой, когда он понимает, что нечист, более чем смешон, и мы можем на мгновение почувствовать то, что чувствовал Д. Х. Лоуренс, писавший по ту сторону романтизма, когда он отшатнулся от представления о чистой книге как о хорошем человеке - или наоборот - как от худшей формы морального контроля Просвещения. Лоуренс терпеть не мог Франклина. "Это ограда Бенджамина из колючей проволоки", - писал Лоуренс о столах Франклина в 1924 году. Он составил для себя список добродетелей, внутри которого рыскал, как серая кляча в загоне".

Подобно тому, как моральная технология ведения записей объединяет человека и книгу, так и "Автобиография" Франклина пронизана языком типографии. Размышляя о фундаментальном содержании своей жизни, Франклин пишет: "Я не возражал бы против повторения той же жизни с самого начала, только попросил бы авторов во втором издании исправить некоторые недостатки первого". Франклин неоднократно использовал типографский термин "erratum" или его множественное число "errata" для описания допущенных им ошибок и их последующего исправления, находя в своей собственной жизни эквивалент тех типографских промахов, которые он совершал. Для "лгать" читайте "жить". Для "включено" читайте "заключено". Франклин