Взрыв - Виктор Михайлович Попов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Хороша вещица, — отжав скобу, осторожно играл тот металлическим попугайчиком с закрытым клювиком. — Ее оставил главный конструктор купола. Посмотрите, как занятно. — Нажал на лапку попугайчика, клювик раскрылся, и тотчас высунулся язычок пламени.
— Господин Гровс, ваш попугайчик очень хорош... Не вижу я связи между городком, куполом, зажигалками и источником ваших прибылей, в данном случае — предполагаемой войной. Да еще продление жизни человека...
Уложив попугайчика, Гровс вынул зажигалку в виде округлого кита.
— Все увязано, господин Петраков. Еще как! — Он резко изогнул хвост кита — из головы тонкой струей выплеснулся огонь. — Прелесть... Вы знаете, какое оружие будет применено в новой войне? Никто не знает. Надо быть готовым к любой неожиданности. Наш городок не только научный Центр, но и место для проживания нескольких тысяч самых влиятельных людей. Видели пустые дома? Для них. Купол предохранит от радиоактивных осадков. И не только осадков. Под куполом — свой микроклимат. Живи в удовольствие даже при термоядерной войне. В случае «прокола» атмосферы... Купол изнутри можно задернуть надежной изоляцией... Короче говоря, все предусмотрено. Какие у нас фильтры для воды, воздуха!.. Сколько доведется жить здесь? Вот это задача... Но мы останемся в живых; все погибнут, а мы останемся. Единственными полновластными хозяевами всего мира! В наших руках будут все промышленные и военные мощности. Ничто не сможет поколебать нас. Фактически жизнь на земле начнется заново; от нас будут вести отсчет новым векам, допустим, как от рождения Христа. Вот тогда и наступит долгий и настоящий мир, не с кем будет воевать.
Он поглаживал зажигалки одну за другой, любовался ими, азартно сверкая глазами.
— Запасов продуктов, пресной воды, дыхательной смеси надолго хватит. Но не навечно же! Да и о периоде полураспада атомного ядра забывать нельзя. Потребуется не один год, пока появится возможность выйти в открытый мир. На все эти годы надо законсервировать, сохранить жизнь человека. Минует опасность, и, пожалуйста, можете ехать куда угодно... Как сохранить жизнь, причем надолго, при минимальном расходовании продовольствия, воздуха, воды? Ясно, при значительном сокращении в организме обмена веществ. Застопорить надо... Вот так родился главный эксперимент, тот, что с солдатом и с парнями в казарме. А помните — женщина, шахматисты? Это лишь варианты эксперимента. Многое сделано, а вывести солдата из критического состояния, вернуть к нормальной жизни пока не удается. Из-за этого и задержка. Решим последнюю задачу, тогда и развяжем руки нашим коллегам. Все-таки жить всем хочется. Даже тем, кто, может быть, начнет войну. Купол они приготовили для себя.
— Вот как!.. — по-детски изумился Иван Андреевич. — Не слишком ли просто и легко? Решится вопрос с солдатом и — война.
— Смешной человек... Не для развлечения и не для племен с набедренными повязками построен купол. А насчет решения вопроса войны... Не думайте, что такой эксперимент у нас один.
— Значит, сейчас на очереди проблема консервации жизни... И тогда — война... — с трудом выговаривал Иван Андреевич, еще не осознав, не поверив до конца словам Гровса.
— Конечно. Ну не сразу, может быть... Но подготовка к ней этим будет закончена. — Гровс закрыл ящичек, на середине крышки погладил ладонью по раскрылатившейся чайке из потемневшего серебра: — Начнется война, и тогда на вашей родине, господин Петраков, в своей собственной квартире, у вас будут большие шансы распрощаться с жизнью. Зачем уезжать отсюда? Лучше всего, господин Петраков, нам с вами вместе поработать здесь и подольше пожить. В свое, так сказать, удовольствие.
Иван Андреевич тяжело поднялся. Ноги словно окаменели. На побледневшем лице часто дергался краешек правого века. Он коснулся галстука, словно проверяя, не сдвинулся ли с положенного места, коснулся пуговиц пиджака — застегнуто ли?
— Я не могу больше находиться с вами, — дрожал его голос. — То, что вы говорите... Чудовищно!..
Обогнув Гровса, он медленно продвинулся между рододендроном и китайской розой. У выхода на изогнутую лестницу зацепился ногой за еле выступавшую складку бордовой дорожки и чуть не упал. Брызгавшийся мелкими холодными каплями фонтан уже не привлек внимания.
Гровс хотел было задержать профессора. Но что это дало бы? В таком состоянии Петраков не скажет ни «да» ни «нет». А если и скажет, то можно ли поверить? Нервы сдали... Придется подождать. А вообще, с человеком, у которого расшатаны нервы, легче справиться. Теперь остается дожать этого Петракова, никуда он не денется. Время уходит — вот что плохо.
Дверь за Петраковым захлопнулась с резким, дребезжащим стуком. Гровс даже вздрогнул — никто еще так бесцеремонно не уходил отсюда. «Что же делать?» — смотрел он на дверь через гибкие струи фонтана.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Иван Андреевич размеренно ходил, ходил по улицам городка час, другой и не мог успокоиться. Душевное равновесие не восстанавливалось, пытался осмыслить все слова Гровса, но трезвой оценки не получалось.
«Будто жил оторванным от всего мира, — возбужденно думал Иван Андреевич. — Не видеть растущего засилья зла — это ни на что не похоже! Ученый, профессор... Какой же я ученый, когда не обращал внимания на то, от чего шарахаются нормальные люди! Чрезмерная доброта, доверчивость — вот в чем слабость моя. Чрезмерная... Впрочем, не они ли, доброта и доверчивость, не дали злу проникнуть в душу, отравить ее подозрительностью к людям?..
Французу Клоду Гельвецию принадлежат слова: «Человек в естественном состоянии должен быть жестоким». Он утверждал, что гуманность есть результат воспитания, а не дана людям природой. Могу ли согласиться с Гельвецием? Но... попробую занять его далеко не безупречную, зато откровенно жесткую позицию. Попробую... Значит, по его словам, я родился, чтобы быть жестоким. Допустим. Насколько я знаю себя, меня никто не воспитывал. Будто бы так. Ну, были, конечно, школа, институт, коллектив лаборатории... Стоп! В той же школе, в институте и — дальше, дальше — было совершенно конкретное общество, а если смотреть шире — на все, что окружало, то была самая обычная, нормальная жизнь, какая породила меня как личность. В этой жизни я не мог стать жестоким, господин Гельвеций! И все же — неужели ты прав, мудрец?..
Я все помню. У меня были хорошие условия, чтобы заниматься любимым делом. Наука захватила меня целиком; даже не отдавал себе отчета, сколь благодушен
