И ад следовал за ним: Приключения - Михаил Любимов

Дальше уже неинтересно… Я познакомился с Ритой, поступил на работу. У меня появилась идея написать бестселлер под чужой фамилией и свести счеты с прошлым. Кое-что я написал… Впрочем, я давно не пил столько пива… Не пора ли нам прогуляться?

Мы расплатились и покинули гостеприимный паб.

– Публиковать мемуары вы не считаете зазорным, а разве это не нарушение присяги? – воткнул я ему шпилечку.

– Это открытая политическая борьба, это вполне нормально! В истории полно примеров, когда люди отрекаются от своих взглядов и восстают против прошлого. Вспомните Андре Мальро, Говарда Фаста или Артура Кестлера. Все они были убежденными коммунистами, но потом превратились в не менее убежденных антикоммунистов. Кто-то сказал, что в конце концов в мире останутся лишь коммунисты и бывшие коммунисты, – я думаю, что коммунистов вообще не останется…[61]

На улице моросил дождик. Юджин раскрыл зонт с бамбуковой ручкой, а я шагал, подставив голову стихиям, и слизывал с губ солоноватые капли. Дождь успокаивал меня, настраивал на оптимизм, бодрил и веселил, в нем я чувствовал себя буквально как рыба в воде, наверное, в другой жизни я и был каким-нибудь карасем. Римма, наоборот, мучилась от пасмурной погоды, дождь ввергал ее в транс, она оживала только под солнцем, светящим с голубого неба, ливня она боялась панически и всегда задергивала в комнате шторы. Меня же дождь омывал и очищал, я мог часами наблюдать, как стучат и разрываются капли на асфальте, как суматошно бежит вода по крышам, прорываясь к водосточной трубе, и особенно любил я идти по траве после теплого дождя. Я бы всю жизнь ходил босиком – терпеть не могу туфли, – из матушки-земли в меня вливаются токи, призывающие к жизни. Кэти не понимала наслаждения, когда топаешь голыми пятками по полу, и все время подсовывала тапочки.

Вокруг Тауэра бродили туристы под зонтами и, несмотря на дождь, щелкали фотоаппаратами. Я еще раз взглянул на пепельного цвета башни и вдруг почувствовал, что нахожусь под слежкой. Такое бывало не раз: словно невидимые мурашки пробегали по спине, покалывая кожу, не понимаешь, в чем дело, но осознаешь некий дискомфорт, хочется оглянуться, повертеть головой или нырнуть куда-нибудь в сторону. Ощущение слежки не проходило, чьи-то настороженные глаза сверлили и жалили меня, я повернул резко голову – что-то мелькнуло, тут же спрятавшись за зонтом. Повернул еще раз и скорее почувствовал, а не увидел мельтешения неясного силуэта в толпе. Неужели это фата-моргана шизофреника Алекса? Или просто нервы обострены до тонкости бритвенного лезвия – играть на лезвии ножа, дрожа от сладости пореза, чтоб навсегда зашлась душа, привыкнув к холоду железа?.. Черт побери, неужели это болваны Хилсмена на всякий случай контролируют наши променады?

Я взял Юджина под руку, встал под зонт и потянул его в узкий, выплывший прямо из средневековья, покрытый булыжниками cul de sac[62], упирающийся в приземистое строение с башенкой наверху. Сзади застучали о булыжники каблуки, мы с Юджином прошли немного, остановились у тупика и развернулись.

Футов за сто от нас на пустой улице стоял человек, прикрыв лицо зонтом. Не убирая зонта, словно защищаясь щитом, он начал боком, по-крабьи пятиться назад и быстро скрылся за углом.

Глава десятая о тайнах Римминого ларца, о “красной селедке”, ирландских террористах и о том, что значит играть на лезвии ножа, дрожа от сладости пореза

Уже гремит гроза, вы слышите? Темнеет.

Кони роют землю, содрогается маленький сад.

“Центр, Курту.

1. «Конт» благополучно доставлен сюда и представлен лично «Фреду», который к работе с ним меня не привлекал, а вывез «Конта» для бесед в известную вам загородную резиденцию. В отношении «Конта» определенного впечатления у меня не сложилось. Устоявшихся политических взглядов «Конт» не имеет, хотя к нашей внешней и внутренней политике относится резко отрицательно. Он утверждает, что бежал прямо из страны через Финляндию, используя болгарский паспорт. Причиной этого якобы явились угрозы со стороны неизвестного лица (или организации) и даже покушения на его жизнь. По моему мнению, эту версию «Конт» придумал, чтобы оправдать предательство. Совсем недавно «Фред» жаловался на «Конта», заявив, что тот не хочет идти на глубокое сотрудничество и на передачу секретов, якобы «не желая нарушать присягу», но готов работать как журналист и выступать с материалами, разоблачающими порядки в нашей стране. «Конт» также задумал написать книгу, но к этому еще не приступил. В процессе многократных бесед с ним я пришел к заключению, что мы имеем дело с весьма скользкой личностью, к тому же еще психически неуравновешенной и склонной к пьянству[63]. Каких-либо перспектив установления особых отношений с «Контом» не вижу. Он, как мне думается, рассчитывает заполучить через американцев жену и детей, устроиться с их помощью на работу, сделать деньги на бестселлере о деятельности нашей службы и заняться журналистской деятельностью с диссидентских позиций. По-моему, для реализации операции «Бемоль» «Конт» вряд ли может представить интерес. Считал бы целесообразным от контактов с ним воздерживаться, сказав «Фреду», что личные отношения у меня не складываются.

2. Мое продвижение в плане «Бемоли» проходит медленно, что, по всей вероятности, объясняется тем, что «Пауки» еще не закончили окончательную проверку. Во всяком случае, поездка в Каир укрепила мои позиции; как кажется, «Фред» стал больше мне доверять. Он представил меня нескольким сотрудникам «Пауков», которых я консультирую по отдельным вопросам (справки об этом направляю отдельно), планирует перевербовку некоторой выданной мной агентуры и собирается подключить меня к разработке сотрудников нашего посольства. «Пауки» чрезвычайно внимательно следят за действием Центра, и мимо их внимания вряд ли прошел тот факт, что Центр ведет себя пассивно и, по сути дела, лишь принимает от меня текущую информацию, не ставя новых заданий, которые бы постоянно поддерживали интерес «Пауков» к моей деятельности. На данном этапе это создает основные препятствия на пути укрепления ко мне доверия и приближения к основной задаче, поставленной Центром. Том”.

Это тусклое послание было катапультировано мною на экстренной встрече через спирохетичного молодого человека в очках, и на следующий день рыжий вахлак, уже в кожаной куртке и не воняющий перегаром (получил втык из Центра за плащ и сделал выводы), на том же месте сунул мне в ладонь коробок с ответом Центра, точным и кратким, ибо, как известно, краткость – сестра таланта. Это часто повторял Маня на совещаниях, обсасывая по часу какую-нибудь самую простенькую истину.

“Лондон, Тому.

1) С вашей общей оценкой обстановки согласны.

2) Предложения по укреплению ваших позиций приняты нами к сведению.

3) Вашу линию на уход от контактов с «Контом» считаем в корне неправильной и просим по возможности углублять личные отношения с ним и держать нас в курсе его истинных намерений. На наш взгляд, работа с «Контом» может помочь решению основной задачи «Бемоли». Курт”.

“Ну и хитрецы! – думал я, сжигая телеграмму в унитазе и размешивая пепел туалетной щеткой. Как они тянут меня в дело с «Контом» («если он будет стоять на краю пропасти, ты можешь его и подтолкнуть»), а на фига все это нужно Алексу, не желающему пачкаться в дерьме?”

Третий пункт о “Конте” был составлен в жестких тонах и наверняка согласован с самим Бритой Головой, осуществлявшим контроль сверху за “Бемолью”. Центр не выносил, когда с ним вступали даже в легкий конфликт, и обычно бил прямо кулаком в нос, не заботясь о мягких замшевых перчатках. Телеграмму, естественно, готовил Чижик под диктовку Челюсти, который и клал ее на стол к Мане для согласования с Бритой Головой. Я представил Маню перед грозными глазенками Бритой Головы, робкого Маню, почесывающего густой “ежик” рукой с почти вытравленной татуировкой (как гласило предание, падение сие произошло в самом начале его партийной карьеры на далеком тракторном заводе; об идейном содержании татуировки в Монастыре шли вечные дискуссии, и многие склонялись к тому, что там синело “Не забуду мать родную”).

Я посмотрел на календарь – в этом месяце Бритая Голова обычно ложился в больницу на профилактику своего бесценного здоровья. Монастырской больницей он гнушался, хотя там для него постоянно содержали отдельную палату с персональной ванной и туалетом (все полководцы службы были привержены к персональным туалетам, видно, боялись, что рядовой состав вдруг обнаружит, что его шефы, как самые обыкновенные люди, имеют несчастье мочиться и отправлять прочие неприличные нужды), а предпочитал загородную больницу от Застарелой площади, предназначенную для самой высокой номенклатуры, где не только проходил осмотры под глазом самой диковинной японской техники, но и активно общался в кулуарах, обсуждал политическую ситуацию в стране, прошедшие и грядущие кадровые перемещения и мелкие сплетни, без которых никто из больных не мог спокойно и навеки уснуть, мысленно устроившись в Неоднозначной Стене.