Повесть о райской жизни - Вадим Проскурин

— Давай выпьем за то, чтобы он не захотел, — сказала Головастик. — Потому что если Четырехглазый съедет с катушек… об этом лучше даже не думать. Давай лучше напьемся.

— Ну… — замялся я. — Пожалуй, нет. Ты как хочешь, а у меня на этот вечер другие планы.

— Лена? — догадалась Головастик. — Это правильно. То-то я тогда удивилась, что вы так быстро расстались.

— Лена говорит, у нас нет будущего, — сказал я. — Нам не о чем разговаривать, у нас нет общих дел…

Головастик хихикнула.

— Женщины всегда так говорят, когда молодые, — сказала она. — Только с возрастом понимаешь, что общие дела — ерунда. И общие интересы — ерунда. Да и любовь, по большому счету — тоже ерунда. Главное, чтобы партнеры были друг для друга родными. Знаешь, что такое родной человек?

— Что?

— Да ничего особенного. В языке обычных людей тоже есть магия, есть некоторые слова, для которых нет разницы между словом и действием. «Я извиняюсь», например. Или «она для меня родная». Это просто статус. Ты живешь с человеком, ты рассматриваешь его как продолжение себя, как другую ипостась себя, ты не отделяешь его эмоции от своих, ты рассказываешь ему о своих проблемах, делишь с ним радости и печали, помогаешь подняться, когда он падает, зализываешь его раны… Люди циничны, они любят говорить, что любовь не живет долго, что нужно думать о будущем, а не жить в прошлом. Жизнь не стоит на месте, нельзя смотреть на мир сквозь гнутое стекло. Но если ты любишь кого-то, тебе наплевать, что говорят люди. И секс не имеет здесь никакого значения. Любовь — это не секс, любовь — это когда два человека становятся одним, когда их сердца бьются синхронно, когда они воспринимают мир таким, какой он есть, и не нуждаются в иллюзиях. Потому что иллюзия, в которую веришь всем сердцем, перестает быть таковой. «Бог — это любовь», сказал апостол Павел. Он имел ввиду совсем другое, но слова обычно имеют больше одного значения. Когда ты любишь, ты становишься богом своего внутреннего мира. Ты открываешь его навстречу любимому и наполняешь новыми чувствами. Душа, не испытавшая настоящей любви, уродлива.

— А ты? — спросил я. — Ты кого-нибудь любишь?

Головастик хихикнула.

— Я люблю всех, — сказала она. — Я знаю, что ты сейчас думаешь, ты думаешь, что любить всех — значит не любить никого. В каком-то смысле ты прав, но это твое понимание правды. Поверь мне, оно не единственное.

— Ты считаешь, у нас с Леной настоящая любовь? — спросил я.

— Не мне решать, — ответила Головастик. — Помнишь, что я говорила про слова, которые не отличаются от действий? «Я люблю» — тоже из этих слов. Если ты повторишь «я люблю Лену» достаточное количество раз, то ты ее полюбишь. Собственно, ты уже любишь ее, хоть и пытаешься разлюбить. По-моему, зря.

— Ты говоришь так, потому что действительно так считаешь? — спросил я. — Или потому что хочешь через меня вновь обрести контроль над Леной?

Головастик рассмеялась.

— Ты уже начинаешь ориентироваться в божественной жизни, — сказала она. — Верно и то, и другое. Мир сложен и многообразен, в любом действии и в любом желании сплетены тысячи разных мотивов. Когда ты описываешь их словами, ты выбираешь главные среди них и когда ты их выбрал, они действительно становятся главными. Потому что понятий, для которых нет разницы между словом и действием, гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.

Я растерянно помотал головой.

— Ты меня совсем запутала, — сказал я. — Что я, по-твоему, должен сейчас делать?

— Только то, что считаешь нужным, — ответила Головастик. — Но помни — любое действие меняет реальность. Любое твое решение будет правильным, потому что ты уже почти стал настоящим богом. Ты не прогибаешься под окружающий мир, ты прогибаешь его под себя. Так иди и прогни его так, как считаешь нужным.

Я немного подумал и сказал:

— Хорошо. Пойду прогибать.

— Удачи тебе! — улыбнулась Головастик и отсалютовала мне наполненным фужером, в который теперь было налито не шампанское, а красное вино.

Другой такой же фужер оказался в моей руке. Мы выпили за удачу и я отправился прогибать мир.

23

Мы лежали, обнявшись, на теплом песке. Рядом тихо плескалось теплое море, с неба светило теплое солнце, весь мир был теплым и ласковым. Далеко-далеко, у самого горизонта, в ласковых лазурных водах резвились дельфины. А может, и не дельфины, может, в этом мире водятся какие-то другие существа.

Лена пошевелилась, приподнялась на локте и растерянно уставилась вдаль.

— Это рай? — спросила она. — Настоящий рай, такой, каким он должен быть? Без коровьих скелетов, без гурий, без архангелов и чертей?

— Не знаю, — ответил я. — Наверное, это можно назвать и раем, только, по-моему, лучше придумать другое слово. Слово «рай» слишком затаскано, оно слишком обросло артефактами. Архангелы те же самые…

Лена протянула руку и вытащила из воздуха яблоко. Откусила и протянула мне.

— Змея-искусителя изображаешь? — спросил я, улыбнувшись.

— Никого я не изображаю, — ответила Лена. — Просто хочу поделиться вкусным яблоком. Никаких намеков, никаких параллелей.

Я вздохнул.

— Боюсь, без намеков и параллелей нам уже не обойтись, — сказал я. — За тысячи лет символами обросло все. Яблоко — не просто вкусный фрукт, а символ то ли познания, то ли этики, то ли черт знает чего еще. Рай — не просто хорошее место для отдыха, а гнездовье целой толпы сверхъестественных существ. О чем ни подумаешь, везде натыкаешься на плоды народного мифотворчества. А иногда так хочется, чтобы вокруг был просто рай, в котором на деревьях растут просто яблоки…

Лена улыбнулась и поцеловала меня в губы.

— Это просто рай, — сказала она, завершив поцелуй, — а это просто яблоко. Ешь и ничего не бойся.

Я откусил. Яблоко было потрясающе вкусным, даже не помню, ел ли я когда-либо такие яблоки на земле.

— Ну как? — спросила Лена. — Ничего нового не познал?

Я пожал плечами.

— Вроде нет, — сказал я. — Кажется, это действительно просто яблоко.

Некоторое время мы молчали, а затем Лена спросила:

— Что теперь будет с миром?

— С каким?

— С нашим родным. С Землей.

— Ничего не будет, — сказал я. — До тех пор, пока за ним присматривает Четырехглазый, с ним ничего не случится. Я и не думал, что Четырехглазый так силен.

— А что будет с моим… гм…

— Ничего с ним не будет, — ответил я, не дожидаясь, пока Лена подберет подходящее слово. — Больше никаких глобальных экспериментов, никакой загробной жизни, никаких пророков и апостолов. Четырехглазый взялся за это дело всерьез. Не знаю, что конкретно он будет делать, знаю только одно — до тех пор, пока капля воды, с которой Четырехглазый так любит себя сравнивать, предпочитает не разрушать плотину, эта плотина будет стоять.