Емельян Пугачев. Книга 2 - Вячеслав Шишков

— Подобное промедление, всемилостивая государыня, надо думать, проистекало от нерачительности губернатора Рейнсдорпа, коему я…

— Ох, уж мне немецкий сей кунктатор! Да при том же, сколь помнится, он и глуп, как… как два индюка!..

— Я отправляю ему строгий выговор, ваше величество, — пристукнув в пол носком сапога, сказал Чернышев.

— Да, да, выговор и… воинскую силу!

— Полагаю, государыня, что в Оренбургском крае своих войск с преизбытком, чтоб с божьей помощью с бунтовщиками прикончить.

— Граф, — с усмешкой произнесла Екатерина, нервно крутя на пальце бриллиантовый перстень, — пока мы с божьей помощью соберемся Пугачёва имать, сей бродяга с помощью мужичьей задаст нам такого жару-пылу, что…

Впрочем, я довольно утомлена, два часа ночи. Ты, Захар Григорьич, завтра собирай военный совет, на оном буду присутствовать лично в девять утра.

Прощаясь с графом, она заметила ему:

— Среди петербургской черни разговоры о казацком бунте носились еще недели две назад. Я о сем предуведомлена через Тайную, розыскных дел канцелярию. И зело ныне раскаиваюсь, что должного внимания на сию эху народную не обратила.

Вслушиваясь в ворчливый голос Екатерины, Чернышев только пожимал плечами, но возражать не решался. Не Тайная канцелярия, а он, граф Чернышев, докладывал императрице о слухах среди простолюдинов, и не две недели, а всего восемь дней тому назад…

«Либо у матушки память коротка, либо по-прежнему она не склонна признавать свои ошибки… Но, черт побери! Какая же поистине волшебная сорока притащила на хвосте этот анафемский слушок о самозванце? — раздумывал Чернышев, возвращаясь в карете через спящую столицу к себе. — А главное, главное, на целую неделю раньше официального извещения… Вот и не верь после этого в людскую болтовню на площадях».

…Как кровь по кровеносным сосудам докатывается до самых отдаленных от сердца участков живого тела, так и по большим и малым проселочным дорогам во все уголки России катилась весть о начинавшемся под Оренбургом народном смятении. От языка к языку, от селения к селению, из уезда в уезд, из губернии в губернию! Казань, Астрахань, Саратов, Пенза, Рязань, Москва были уже достаточно насыщены темными слухами. Дошли эти слухи и до царствующего Санкт-Петербурга.

В ночь с 4 на 5 октября, при полном неведении властей о событиях, было выужено из кабаков и заключено в полицейские участки с десяток подвыпивших гуляк, которые мололи по пьяному делу всякий вздор о каком-то царе-батюшке, появившемся на Яике: будто бы царь-батюшка этот собрал большую силу и обещал извести на Руси всех помещиков; землю их отдать мужикам, а весь черный люд всячески льготить своей царской милостью.

Узнав, что люди, схваченные в разных местах и допрошенные в разных участках столицы, показали, как по уговору, одно и то же, генерал-полицмейстер встревожился. На следующий день по всем базарам, различным притонам и просто по людным местам были разосланы опытные сыщики присматриваться, подслушивать, вынюхивать, хватать. И схвачено было до сотни крикунов. Ответы на допросах с пристрастием опять были те же: появился-де под Оренбургом царь Петр Федорович Третий. Но откуда шли подобные слухи и кем они были пущены в народ, точно узнать не удалось.

Генерал-полицмейстер немедля доложил обо всем графу Чернышеву.

Чернышев — Екатерине. Императрица отнеслась тогда, восемь дней тому назад, к столь исключительному известию совершенно спокойно, с некоторым даже безразличием. Она только сказала:

— Сия народная эха ничего сериозного не обозначает. Либо есть это фантазии темного люда, либо происки наших внешних врагов, кои всегда стремятся сеять смуту в умах наших подданных. Да суди сам, Захар Григорьич, ежели б этакая болтовня была согласованной с истиной, губернатор Рейнсдорп не преминул бы нас о сем уведомить. Но Рейнсдорп молчит — значит, его губерния в спокое.

Вот тебе и спокой!

Отпустив Чернышева, расстроенная Екатерина приказала себя раздеть и, даже позабыв освежить лицо любимым своим протираньем «неувядающая роза»

(изобретение придворного врача Рубини), бросилась в постель. Её обычный ужин — сливочный сыр с тмином, молоко и творог — остался нетронутым. Она взглянула на каминные часы — без пяти минут три, закрыла глаза и… почувствовала, что ей долго теперь не уснуть.

Она спустила с плеч сорочку, чтобы легче было дышать, поправила ажурный кружевной чепец, закинула руки за голову и задумалась.

И сразу, как птицы на одинокое дерево в степи, налетели всяческие, государственной важности, заботы. Время стояло тревожное. С переменным успехом пятый год тянулась война у Черного моря, финансы государства истощались, крестьянство и городское население нищали, живая сила страны шла на убыль.

Мало было радости и во внешней политике. Недавний раздел Польши породил зависть держав, в этом акте не участвовавших. Так, Франция, недоброжелательно настроенная к России, натравливала против Екатерины короля Швеции. Таким образом, ненадежным становилось и положение северо-западных русских границ. Словом, нынешний 1773 год едва ли не самый тяжелый.

Да, было над чем призадуматься! А тут еще это гадкое известие о смуте. Она отлично понимала, что всякий серьезный мятеж, ежели его вовремя не подавить, может обратиться в подлинное бедствие не только для государства, но и для личной судьбы ее, Екатерины.

Взять хотя бы Никиту Панина. Сей муж отстранен, наконец, от великого князя Павла, но продолжает жить и действовать, а его партия все еще сильна, и этот хитрый сановник не преминет, разумеется, использовать затруднительные обстоятельства в империи, чтобы с новым рвением нашептывать Павлу всяческие злокозненные прожекты об истинном самодержавии, которое, с соизволения царя небесного, поможет царю земному, божьему помазаннику, осчастливить народ.

В секретном ларьке императрицы еще хранятся изъятые у Павла таинственные рукописи масонов о царе — духовном вожде народа!

И вот, вдобавок, эта смута на Яике! Новый претендент на престол, новый враг!

«…Это… мой личный враг, может быть, самый опасный из всех врагов, — не находя душе своей покоя, шепчет Екатерина. — О да, да… Бродяга Пугачёв бежал не столь давно из казанского острога… Помню, отлично все помню… И, нет сомнения, человек сей зело опасный. А ежели так, то… немедля, немедля пресечь… уничтожить! — выкрикнула она, вскинув, как бы разя незримого врага, обе руки. — Вырвать смуту с корнем!.. Раз и навсегда! Иначе…»

«Ах, как долго не писала я моему мудрому другу… — обрывая тревожное течение мыслей, вспомнила о Вольтере. — Завтра же надо сообщить ему все, просить у него отеческой поддержки, зрелого совета. Впрочем… какой же совет может преподать сей добрый сентиментальный старец? Его философические воззрения столь возвышены, сколь и непрактичны. А ныне, как никогда, мне нужны ясность мысли и решительность, непреклонная решительность, холодная трезвость мысли! Жаль, весьма жаль, что Потемкин должен быть занят врагом внешним. Вот человек, который мог бы стать мне в бедах истинной опорою! Но… как, однако, печально, что в трудные часы жизни приходится опираться на персоны… И сколь велико, надо полагать, счастье венценосца, коему опора — все его отечество! Выпадет ли когда-нибудь подобное счастие мне?.. Боже мой, ведь уже тридцать лет провела я в лоне этой страны, и о сю пору многое в ней для меня загадка!

Уж не потому ли, что я, царствующая монархиня, все еще только гостья здесь?»

«Да нет же, нет! — отмахивалась она от этих пугающих ее, залетных мыслей. — Кажется, я начинаю утопать в сфере вольтеровских обольстительных заблуждений… Нет и нет! Счастие России — мое счастие, и мое счастие — есть счастие и слава Российской империи».

Уже брезжил за окнами туманный рассвет, когда императрица забылась наконец.

Переступив в положенный утренний час порог царской опочивальни, камер-фрау застала свою повелительницу спящей. Царица лежала ниц, уткнувшись лицом в подушку. Правая её нога, изящная и бледная, со следами чулочных подвязок на нежной коже, высунувшись из-под пухового одеяла, то и дело судорожно подергивалась.

Камер-фрау, постояв некоторое время в нерешительности, сделала на всякий случай книксен перед спящей императрицей и неслышно скрылась за дверью.

Военное совещание при Государственном совете началось ровно в девять.

Председательствовала Екатерина. После бессонной ночи лицо её носило следы крайнего утомления. Но все-таки заседание она вела энергично, положа в основу обсуждения непреклонное желание спешными мерами пресечь мятеж.

— Я с горечью вижу, — говорила она с нескрываемой ноткою раздражения в голосе, — вижу, что и без того время упущено! Злодей, как сие усматривается из донесений губернаторов, знатно усилился и такую на себя важность принял, что куда в крепость ни придёт, всюду к несмысленной черни сожаление оказывает, яко подлинный государь к своим подданным. Сими льстивыми словами разбойник и уловляет глупых, темных людей. А наипаче прелесть им оказывает обещанием… земли и воли! Вот в чем опасность наибольшая, господа генералы! Итак, надобно наметить и без отлагательства привести в действие меры к уловлению злодея. Но я желаю, и это прошу запомнить, — подчеркнула Екатерина, — я желаю, чтоб известие о бунте и все меры к его прекращению хранились в крайней конфиденции, дабы не давать повода заграничным при нашем дворе министрам к предположению, что смута имеет для государства какое-либо сериозное значение.