Дневник тайных пророчеств - Евгения и Антон Грановские

Всю жизнь Николай Степанович преодолевал себя. С того самого момента, когда осознал (когда это было - в двенадцать? в тринадцать лет?), что хил и уродлив. Уже тогда юный Коля Гумилев решил, что станет самым сильным и самым храбрым мужчиной на свете. И добиваться будет только самых красивых женщин! Двадцать лет прошло с той поры, даже больше.

Вспомнив об этом, Николай Степанович улыбнулся.

«Боже, сколько сил ушло на самую первую победу», - подумал он. Сколько страданий, страсти… Злости, наконец! И полюбил-то он, может быть, Анну Ахматову лишь за то, что она не полюбила его. Коля добивался ее любви семь лет. Топился из-за нее в славном городке Трувиле, травил себя ядом в Булонском лесу, подставил висок под пистолет в Одессе. И все-таки добился своего. Впрочем, как только своенравная красавица стала его женой, он почти тотчас к ней охладел. Впереди были другие цели, другие горизонты!

Эх, что теперь говорить.

Так или иначе, но теперь Ахматова осталась в далеком прошлом. В прошлом, каким-то непостижимым образом, остался и сын Николая Степановича - Лева. Когда Гумилев думал о нем, он почему-то всегда представлял себе не живого сына, а его фотографическую карточку.

- Я плохой отец, - произнес Николай Степанович вслух. - Очень плохой.

«Но возможно ли воину и путешественнику стать хорошим отцом?» - тут же осадил себя Гумилев. И сам себе ответил: нет. Одно исключает другое. Так устроен настоящий мужчина, и с этим ничего не поделаешь.

И все же Николая Степановича раздражала зависимость от судьбы. Ну, что это такое, в самом деле? Что бы ты ни сделал, любой твой поступок уже записан в Книгу Жизни, в чьи таинственные скрижали удается заглянуть только пророкам и поэтам.

Не желая смиряться, Гумилев ежедневно и почти ежечасно испытывал судьбу, втайне надеясь, что ему удастся перехитрить ее.

Весь Петроград удивлялся тому, что Гумилев открыто заявлял о своих монархических взглядах. Когда он заводил речь о царе и вере (как всегда, громогласно и открыто), коллеги по поэтическому цеху испуганно озирались по сторонам, шикали, закатывали глаза, а потом спешили отойти от него подальше, как от чумного.

Им казалось, что Гумилев сам подписывает себе смертный приговор. «Ох, если бы это действительно было так», - думал тогда с грустной усмешкой Николай Степанович и, вспомнив любимые строки любимого поэта, шептал:

- Не властны мы в своей судьбе…

Вот и сегодня. Он вновь вступил в полемику с юными коммунистами. А по дороге домой несколько раз открыто и размашисто перекрестился на маковки церквей, напугав прохожих и рассердив какого-то верзилу-пролетария с красной повязкой на рукаве. На верзилу Николай Степанович посмотрел с вызовом, ожидая противодействия. Но противодействия не последовало. Верзила поспешно отвел взгляд, сгорбился и испуганно зашагал прочь, словно встретился взглядом с самим чертом.

Мир рухнет в бездну. Он начнет паденье

Под знаком Овна. Аргуса глава

Исторгнет зверя из своей утробы, -

вновь прочел Николай Степанович.

Перед глазами у него проплыли черные лица африканских магов. Странные, жутковатые, будто вырезанные тончайшим резцом из черного дерева, из того же дерева, из которого сделаны их идолы. Маленькие всемогущие божки. Бешеные стихии и энергетические потоки, пронзившие тело Земли и тела ее обитателей.

За те несколько дней, что Гумилев провел у колдунов, он узнал об ином мире больше, чем за всю предыдущую жизнь. И знание это не сделало его счастливее. Скорее, наоборот. Впрочем, знание никогда и никого не делает счастливым. Счастливым человека может сделать только вера. А вот ее-то Николаю Степановичу и не хватало.

Гумилев вздохнул, захлопнул черную тетрадь и швырнул ее на подоконник.

3

Дверь приоткрылась, и в кабинет просунулась щекастая, лупоглазая физиономия Блюмкина.

- Григорий Евсеевич, можно?

Сухое бледное лицо с бритым подбородком и копной черных курчавых волос вскинулось навстречу Блюмкину.

- А, это вы, - нахмурившись, проговорил Зиновьев. - Входите!

Григорий Евсеевич выдвинул ящик стола и убрал в него документы, от просмотра которых его отвлек приход Блюмкина.

Яков вошел в кабинет, плотно затворил за собой дверь и прошел к столу.

- Я сяду? - небрежно осведомился он.

- Да-да, пожалуйста, - кивнул Зиновьев.

Блюмкин сдернул в головы фуражку, уселся в кожаное кресло и хотел по привычке закинуть ногу на ногу, но вовремя остановился. Перед ним сидел не кто-нибудь, а хозяин Петрограда и рьяный поборник идеи «красного террора». В обращении с таким нужна осторожность и даже деликатность.

- Я вас слушаю, Яков, - сказал Зиновьев, делая внимательное лицо.

Блюмкин нахмурился, помолчал несколько секунд, обдумывая, с чего начать, потом заговорил - неторопливо и рассудительно:

- Я тут долго думал по поводу нашего с вами последнего разговора. И, кажется, у меня появилась отличная идея. Если у вас есть время, я вам ее изложу.

- У меня есть время, - ответил Зиновьев, глядя на Блюмкина пристально, изучающе. - Только я не совсем понимаю, о каком именно разговоре вы ведете речь.

Блюмкин облизнул толстым языком толстые губы.

- О том самом, - тихо сказал он. - Касательно того, как можно прихлопнуть всю контрреволюцию одним мощным и расчетливым ударом.

- Вот вы о чем, - сказал Зиновьев и пригладил пальцами бритый подбородок. - И в чем же заключается ваша идея?

Блюмкин усмехнулся и всем корпусом подался вперед. Глаза его возбужденно засверкали.

- В Питере и Москве осталось большое количество бывшего офицерья, - быстро заговорил Блюмкин. - Ежу понятно, что революцию они не приняли и помогать нам строить новую жизнь не собираются. Но и сложа руки они сидеть тоже не станут. Они затаились до поры до времени, но случись что - тут же возьмутся за оружие и поддержат любой контрреволюционный мятеж.

Григорий Евсеевич нахмурился и потер пальцами воспаленные глаза.

- Вы, пожалуйста, ближе к делу, товарищ Блюмкин, - устало попросил он.

- Ближе некуда, - ответил тот. - Многие из этих «бывших» стали для видимости сотрудничать с советской властью. Другие поступили проще: они залегли на дно и выжидают, не объявится ли новый Деникин, чтобы встать под его знамена.

- Что же вы предлагаете? - нетерпеливо поинтересовался Зиновьев. - Ведь мятежа нет. А стало быть, упрекнуть нам их не в чем.

- Но мы ведь знаем, что они - враги!

- Знаем, - согласился Зиновьев. - Но одного знания мало. Нужны улики.

- Вот и я говорю - улики! - кивнул Блюмкин. - Есть такой питерский профессор Таганцев. Он активно помогает бывшим интеллигентам и белым офицерам бежать за границу. Причем делает это на свои деньги.

Зиновьев насторожился.

- Продолжайте, - сказал он.

- Кроме того, в дружеском кругу Таганцев рассуждал о возможности монархического заговора. И даже называл имена тех, кто, по его мнению, готов будет включиться в борьбу.

- Так-так, - проговорил Григорий Евсеевич, прищуривая черные глаза. - И что же, у вас есть список этих имен?

- Есть, - кивнул Блюмкин. - Но в нем всего несколько фамилий. Я же предлагаю расширить этот список. - Блюмкин усмехнулся и, понизив голос, добавил: - За счет скрытых врагов советской власти.

- Идея хорошая, - одобрил Зиновьев, заметно возбуждаясь. - Значит, у нас есть паровоз, осталось лишь прицепить к нему вагоны?

- Именно, - кивнул Блюмкин. - Если хорошо поработать, то можно расширить список до ста, а то и до тысячи фамилий. И, таким образом, прихлопнуть всю белую шушеру одним могучим ударом! Как вам такая идея?

- Идея хорошая, - одобрил Зиновьев. - Вы, товарищ Блюмкин, готовы сами этим заняться?

- Конечно! У меня уже и люди подходящие подобраны.

- Тут нужны люди особого сорта, - проговорил Зиновьев. - Верные, умные, полные решимости довести дело до конца - любыми… я повторяю - любыми средствами!

- О таких людях я и говорю, - кивнул Блюмкин.

Зиновьев глубоко задумался, пощипывая пальцами засалившийся локон на виске. Затем качнул головой, выходя из задумчивости, и строго произнес:

- Имейте в виду: когда мы начнем, дороги назад уже не будет. И одними косвенными уликами здесь не обойдешься. Обвиняемые должны будут дать признательные показания.

- Все зависит от средств воздействия, - осторожно заметил Блюмкин, внимательно глядя на Зиновьева.

- С этим проблем не будет, - отрезал тот. - Вы сможете применять любые средства воздействия. Соответствующими бумагами я вас обеспечу.

Блюмкин поднялся со стула и встал навытяжку.

- Когда прикажете начать? - сухо и деловито осведомился он.

- Сегодня же и начинайте, - ответил Зиновьев. - Я, конечно, еще посоветуюсь с товарищами из Центрального комитета. Но уверен - они разделят мое мнение.

Блюмкин кивнул, повернулся и деловитым шагом вышел из кабинета.

Полчаса спустя он стоял с папиросой во рту у афишной будки и поглядывал на освещенное окно кофейни. У самого окна сидел и пил чай Гумилев. Как всегда, подтянутый, самоуверенный, высокомерный. В окно он не смотрел. Блюмкина не видел.