Дерево Джошуа. Группа ликвидации - Девид Джонсон

Но я не мог позволить себе проигнорировать ни сделанное ею предупреждение, ни ее любопытство по поводу пленок. Может, это все чепуха, но мне было необходимо принять во внимание, по крайней мере, то, что и эти пленки, и прочие, которые я буду снимать по ее просьбе, возможно, могут приобрести куда более существенное значение, чем кажется на первый взгляд. Некоторые элементарные предосторожности, похоже, были просто необходимы.

Погоревав о своей утраченной вере и невинности, я пошел к стенному шкафу и достал металлический ящик для патронов 50-го калибра, в котором обычно храню самые ценные пленки. Я вытащил из ящика пять чистых цветных пленки и три черно-белых — они были в фабричной упаковке. Я присел на кровать и, поддев кончиком ножа заклеенный клапан, вскрыл девственно чистые коробочки, стараясь при этом не повредить тонкий картон.

Я вынул из коробочек чистые пленки, осторожно вложил туда отснятые и поставил кассеты с чистыми пленками на комод, а потом заклеил вскрытые коробочки клеящим карандашом, который у меня хранится в сумке с инструментами. После этого я пометил прооперированные коробочки крошечными значками — точкой в середине буквы «а» в слове «Кодак», если вам уж так хочется знать — и засунул все восемь на самое дно ящика с чистыми пленками, чтобы потом второпях не схватить одну из них по ошибке.

Потом я занялся чистыми пленками: вытащил пятифутовые целлулоидные ленты из кассет и повертел их на свету — теперь при проявлении она окажутся совершенно черными. И никто никогда не узнает, были на них отснятые кадры или нет. Нет ничего более необратимого и вечного, чем засвеченная пленка — за исключением смерти.

Я скрутил пленки и затолкал их обратно в кассеты, потом взял незаряженный фотоаппарат и одну за другой стал вставлять в него кассеты с засвеченными пленками, немного прокручивая их вперед и снова откручивая назад. После этой процедуры перфорация по краям пленки стала такой, какой она и бывает у использованных пленок. Я действовал чересчур хитроумно — но какой же смысл халтурить, если хочешь отколоть подобную шутку. Я пометил каждую из засвеченных пленок теми же цифровыми символами, которые соответствовали моим пометкам в рабочем дневнике. Наконец, я выстроил кассеты в ровный ряд на комоде, где они смотрелись точно так же, как те восемь кассет, что я спрятал в сумку.

Вероятно, я просто терял время зря. Однако у меня был приличный запас пленки, и даже если я и ошибся в своих подозрениях, ущерб был невелик. В любом случае, пришло время предпринять еще кое-какие предосторожности. Я не забыл, что противник уже однажды подверг меня испытанию, а может, и дважды — если маленький мистер Карлс-сон был совсем не тот, за кого себя выдавал. Они увидели, что я глуп и безобиден, и решили оставить меня в живых, а вот Сару Лундгрен убили. Разница между нами состояла, как можно предположить, в том, что у них не было для нее дальнейшего применения, а вот я им был еще для чего-то нужен.

Но я все еще не мог сказать с уверенностью, что бы это могло быть. Однако вчерашний день стал надежным знаком, что я должен был сделать массу снимков в этой северной стране, причем под пристальным наблюдением молодой дамы, чьи мотивы, даже если отнестись к ней с предельной доброжелательностью, оставались для меня не вполне ясными. Мне также представлялось совершенно необходимым убрать свои пленки от посторонних глаз до тех пор, пока я не удостоверюсь, что наши фотосъемки под открытым небом совершенно безобидны.

Не то что бы это каким-то образом мешало мне выполнить основное задание — Маку было ровным счетом наплевать на мои пленки, но, испытывая законную гордость за свое мастерство фотографа, я не собирался употреблять его на цели, мною совсем не одобряемые.

Покончив с этими приготовлениями, я отправился к номеру Лу и постучал в дверь.

— Я спускаюсь вниз. Увидимся в ресторане!

— Хорошо, милый!

Ее нежность заставила меня почувствовать себя расчетливо-подозрительным негодяем, но в этой работе всегда приходится помнить: что бы ни происходило в постели — и сколь бы приятным ни было, — это не должно иметь влияния на все иные события. В постели любая женщина может казаться кошечкой, но одетая, она опасна, точно гремучая змея. Кладбища переполнены мужчинами забывшими об этой истине.

Я пересек большой вестибюль. Какая-то девушка разговаривала с клерком у стойки. В то утро мой интерес к заблудшим девушкам был почти на нуле, по причинам как эмоционального, так и физиологического характера, а эта к тому же была в штанах — ярких клетчатых брюках, так что, торопясь в ресторан, я не удосужился внимательно изучить ее вид сзади. Каково же было мое удивление, когда я услышал ее голос.

— Доброе утро, кузен Матиас!

Я развернулся на ходу и увидел Элин фон Хоффман. Эта девчоночка могла учудить с собой какое угодно безобразие, но все равно оставаться красивой. Даже в вызывающих штанах и тяжелом лыжном свитере, без всякой косметики, за исключением дурацкой губной помады, которой были перепачканы ее губы накануне вечером, она по-прежнему могла заставить вас оплакать свою попусту растраченную жизнь. Она протянула мне ключик, держа его за брелок на цепочки.

— Я пригнала вашу машину, — сказала она. — Эти старенькие «вольво» не так уж хороши, да?

— Фурычит — и ладно, — ответил я. — А что еще можно ждать за тридцать крон в сутки — «Мерседес-300 SL»?

— О, вы разбираетесь в спортивных автомобилях! В Стокгольме у меня «ягуар» — английский. Он такой красивый и на нем так здорово ездить! Еще у меня есть маленькая «ламбретта» — такой восторг! Знаете — это мотороллер.

— Да, — сказал я. — Знаю.

Она засмеялась.

— Я все еще пытаюсь вас. просвещать. Ну ладно, мне пора.

— Я отвезу вас.

— Нет, не надо. Я специально приехала, чтобы вернуться назад пешком. Я люблю ходить — а сегодня такой чудесный день.

— На мой взгляд, день сегодня серый и ветреный.

— Да. Я очень люблю такую погоду.

Так, значит она из тех девчушек, которые обожают гулять в дождь и в холодрыгу. Что ж, когда-нибудь она повзрослеет — у нее для этого полно времени.

— Ну, это дело вкуса, — сказал я. — Как и пешие прогулки.

— Вы же сказали, что любите охоту. Если вы охотник, то должны любить пешие прогулки.

— Я в состоянии и пройтись, если под рукой не окажется лошади или «джипа». Иногда, если есть шанс подстрелить что-нибудь редкое, могу протопать несколько миль. Но не ради прогулки.

Она снова засмеялась:

— Ох уж эти американцы! Все у вас должно иметь свою выгоду. Даже прогулка… Доброе утро, миссис Тейлор!

Лу спустилась в вестибюль в своей рабочей униформе: юбка, свитер и пальто-шинель. Рядом с этой высокой молоденькой шведкой в спортивном костюме она казалась на удивление мелкой, даже хрупкой, хотя мне уже предоставилась возможность удостовериться, что ее не так-то легко сломать. Эта мысль почему-то меня на какое-то мгновение смутила. Я увидел, как девчоночка переводит взгляд с Лу на меня. Она была молоденькая, но не слишком. Кое-что она заметила и сразу все поняла. Думаю, этого никому не удается скрыть, за исключением лишь самых отпетых грешников, коими мы, слава Богу, не были. Когда Элин заговорила, в ее голосе послышались хорошо различимые жесткие нотки.

— Я как раз собралась уходить, миссис Тейлор. До свидания, герр Хелм. Ваша машина стоит на стоянке на противоположной стороне улицы.

Она торопливо вышла из отеля и окунулась в серый осенний день. Мы смотрели ей вслед. Как только она оказалась на улице, ветер растрепал ей волосы. Она смахнула упавшую на лицо прядь, ловким движением ладони закинула ее назад и быстро удалилась, идя уверенным шагом опытного ходока, каким сегодня не часто удивишь в Америке. С этой точки зрения Америка никогда не была желанной страной для пешеходов или бегунов, по крайней мере, с тех пор, как фронтир отодвинулся за Великие равнины[7]. Просто у нас было в избытке пространства для освоения, и старожилы предпочитали передвигаться верхом. Впрочем, сохранилось немало увлекательных описаний пеших путешествий, но вчитайтесь в них повнимательнее — и вы обязательно обнаружите, что все эти паломничества начинались только после того, как у путешественника убивали или угонять лошадь. А пешие прогулки ради собственного удовольствия — это сугубо европейская привычка.

— Кто же эта девочка-переросток? — спросила меня Лу по пути в ресторан. — Вчера я так и не разобрала толком ее имя.

— Да ты сама еще дитя! — ответил я. — В глазах мужчины преклонного возраста девушка двадцати двух лет выглядит не намного моложе, чем двадцатишестилетняя.

— Тебе лучше знать, дедуля, — улыбнулась она. — Недаром я же ты вчера так пристально разглядывал ее за ужином.

Я усадил ее за столик у окна.

— У меня был к ней сугубо эстетический интерес, — заявил я твердо. — Я любовался ею как фотограф. Ты должна признать: она настолько красива, что даже глазам больно!