Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе - Пётр Вайль

Пророк Ортега

Человек с экзотическим, на русский слух даже несколько оперным, именем — Хосе Ортега-и-Гассет — оказался самым умным в ХХ веке.

9 мая исполняется сто двадцать пять лет со дня рождения этого выдающегося испанского мыслителя, публициста, культуролога, эссеиста. Его принято именовать философом, что вряд ли верно: философской системы у Ортеги не было. Свои воззрения он называл «философией жизненного разума» — его интересовал процесс наблюдения, размышления, диалога. Он был по преимуществу литератор, писатель — и блистательный, с редким даром свободно, внятно и легко говорить о чем угодно. А говорил он о самом важном.

В главной книге Ортеги — «Восстание масс» — больше всего поражает дата написания. Отдельным изданием сочинение вышло в 1930 году, в периодике публиковалось фрагментами с 26-го, отдельные положения — еще раньше. При этом мало в мире книг, столь животрепещущих сегодня.

Ортега поминает большевизм и фашизм — «две политические «новинки», возникшие в Европе и по соседству с ней», отмечая, что это «движения вспять» в мировой цивилизации. Он разглядел все что надо еще в 20-е, не поддался соблазну лозунгов, как многие европейские интеллектуалы.

Но ведь еще не было на политической поверхности ни Гитлера, ни Сталина, а Ортега уже предупреждал об их приходе. И кажется, что они оба словно провели жуткие практические занятия по книге Ортеги.

В «Восстании масс» впервые внятно сказано о том, чьими руками совершается самое страшное в мире. О так называемом «простом человеке», «человеке с улицы». В этом — новизна и непреходящая ценность вывода Ортеги. Всегда и все обращали внимание на лидеров-злодеев, Ортега сместил взгляд вниз, на то, что именуется «социальной базой» политических доктрин и военных кампаний. Речь вовсе не только о кровавых диктатурах и войнах — речь об обычном течении повседневной жизни. И сегодняшней тоже.

Культуры нет, если нет устоев, на которые можно опереться. Культуры нет, если нет основ законности, к которым можно прибегнуть. Культуры нет, если к любым, даже крайним взглядам нет уважения, на которое можно рассчитывать в полемике. Культуры нет, если экономические связи не руководствуются торговым правом, способным их защитить.

По Ортеге, главное свойство массы — инертность. Поэтому ее устраивает то, что есть.

Масса — всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, «как все», и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью.

Отсюда — принцип коллективной ответственности. Так легче и проще жить: лишь попадать в ногу, и тогда если успех — торжественно марширует весь строй, если неудача — она делится на все шеренги и колонны.

Потому-то, кстати, любой провал — будь то политическая коллизия, чемпионат мира или песенный конкурс — легко объяснить происками внешних врагов. Наготове формула: «Нас не любят». Иначе надо по-взрослому принять ответственность самому за себя, а не делить ее со страной и народом.

Здесь происходит та отчаянная путаница, о которой тоже предупреждал Ортега:

Массовый человек видит в государстве безликую силу, а поскольку и себя ощущает безликим, то считает его своим. И если в жизни страны возникнут какие-либо трудности, конфликты, проблемы, массовый человек постарается, чтобы власти немедленно вмешались и взяли заботу на себя, употребив на то все свои безотказные и неограниченные средства.

Главная опасность — полностью огосударствленная жизнь. Когда понятия «народ», «общество», «страна» — все подменяются и заменяются одним: «государство». Тогда нет движения, нет цивилизации.

«Крах терпит сам человек, уже не способный поспевать за цивилизацией», — пишет Ортега.

Речь о моральной некомпетентности. Отличный слесарь — вовсе не обязательно хороший мастер, отличный мастер — не обязательно хороший начальник цеха, отличный начальник цеха — не обязательно хороший директор завода. Умение пользоваться интернетом и iPod’ом никак не доказывает причастность к современной цивилизации. Тут целый конгломерат сюжетов, включая неподкупность суда, выборность власти, свободу прессы и сотни других вещей, которым нельзя научиться, просто нажимая кнопки.

В желании пользоваться кнопками — беда: в семье, в быту, в обществе, в культуре.

Массовый человек… освящает ту мешанину прописных истин, несвязных мыслей и просто словесного мусора, что скопилась в нем по воле случая, и навязывает ее везде и всюду, действуя по простоте душевной, а потому без страха и упрека… Посредственность провозглашает и утверждает свое право на пошлость, или, другими словами, утверждает пошлость как право.

Невозможно себе представить, что это написано не о сегодняшнем российском телевидении, а еще до всякого телевидения. По дивному совпадению, в том же 1930 году, когда вышло «Восстание масс», Владимир Зворыкин приступил на RCA (Радиокорпорация Америки) в Нью-Джерси к разработке своего кинескопа, который тогда еще назывался иконоскопом. Примечательно само первоначальное провидческое название прибора — иконой телевизор и стал, зря сменили термин.

Талантливый литератор, Ортега находит точное афористическое обозначение массового человека — «самодовольный недоросль».

Замечательное выражение — из гущи современности: нашей, не его. Больше того, каким-то чудесным, воистину пророческим образом Ортега обмолвился и о «культе молодежи», хотя в ту пору рассмотреть его было трудно.

Сам Ортега принадлежал к поколению тех, кто стеснялся быть молодым — как его ровесник Кафка, который страдал от того, что казался слишком юным. По мемуарам мы знаем, что еще в 10-е годы ХХ века молодые люди как можно раньше отпускали бороды, надевали очки при хорошем зрении, подкладывали утолщения под сюртук, чтобы выглядеть солиднее. Молодой «не считался».

Только через три десятка лет после книги Ортеги и после его смерти (в 1955 году) произошло то, что можно считать наиболее значительным социальным изменением последнего столетия. В конце концов, революции и диктатуры пришли и ушли, а вот колоссальное омоложение общества, начавшееся вместе с нашествием контркультуры и сексуальной революции 60-х, — продолжается, и, похоже, необратимо. Дело, разумеется, не в том, что человечество стало моложе — как раз наоборот: достижения медицины и повышение качества жизни сделали невиданно высоким средний возраст человека. Но резко омолодилась значимая часть общества: в политике, бизнесе, общественной жизни и решительнейшим образом — в культуре, где и потребитель и производитель все молодеют и молодеют. Сокрушительный довод в пользу аргументов Ортеги: ведь молодая масса — еще более масса, в силу понятной незрелости мыслей и чувств.

Но такую книгу молодежь прочесть смогла бы (по-русски — в отличном переводе А. Гелескула). Ортега-и-Гассет пишет легко и доступно — стоило бы включить «Восстание масс» в школьную программу. Чтобы отозваться на настойчивую мысль Ортеги — о том, что в каждом человеке таится его идеальный проект. Цель — этот проект выполнить.

Двое из Праги

Два самых знаменитых пражанина, два великих писателя — Ярослав Гашек и Франц Кафка — родились сто двадцать пять лет назад, с разрывом в два месяца: 30 апреля Гашек, 3 июля Кафка. Они и умерли почти одновременно: Гашеку было тридцать девять, Кафке — сорок.

При цифровом сходстве, кажется, трудно найти два более противоположных человеческих и художнических типа. Во всем.

Еврей, писавший по-немецки, — и чех, писавший по-чешски.

Худой Кафка — толстяк Гашек.

Один молчаливый, сдержанный, раскрывающийся только в разговорах с очень близкими, а чаще всего — лишь в письмах. Другой — душа любой компании, балагур, остроумец, выдумщик и затейник.

Кафка мало ел, временами бывал вегетарианцем, не пил алкогольных напитков, кофе, чая. Гашек — обжора и пьяница, не вылезавший из пивных.

Один робок и застенчив в отношениях с женщинами, для него каждый из немногих романов превращался в мучительное испытание, он страстно желал создать семью, но так и не решился на это (нобелевский лауреат Элиас Канетти убедительно показал, что роман «Процесс» — отражение матримониальных страданий Кафки). Другой — сластолюбивый и неразборчивый, женатый дважды: причем, не расторгнув первый брак, вступил во второй (с русской Александрой Львовой — с ней познакомился в Уфе и привез в 1920 году в Прагу, где, по сути, бросил в чужой для нее стране).

Кафка, отделившись от родителей, снимал разные квартиры в центре города — известны тринадцать его пражских адресов: все документированы домовыми книгами. У Гашека адресов еще больше, но установить их гораздо сложнее, поскольку часто договоров не было, и самый надежный источник знаний о его пражских перемещениях — протоколы полиции, арестовывавшей Гашека за пьяные дебоши.