В свои разрушенные тела вернитесь - Филип Фармер

— Закройте, наконец, свой рот, — прошептал какой-то человек неподалеку от Руаха. У него были рыжие, очень курчавые волосы, голубые глаза и лицо, которое было бы красивым, если бы не перебитый нос. Он имел телосложение борца и более четырех с половиной футов роста.

— Меня зовут Дов Таргофф, — сказал он с четким оксфордским произношением. — Я бывший офицер израильских ВМС. Не обращайте внимания на этого человека, джентльмены… Он один из тех известных стародавних евреев, которые славились своим нытьем и пессимизмом. Он скорее возопит к стенам, чем поднимется на борьбу, как должно мужчине.

Руах, задохнувшись от негодования, просипел:

— Вы надменный сабра! Я дрался и я убивал! Убивал, как настоящий мужчина! Я не нытик! А что сейчас здесь делаете вы, бравый вояка? Разве вы не такой же раб, как все остальные???

— Это старая история, — произнесла одна из женщин. Она была высокой, черноволосой и тоже, возможно, была бы красавицей, если бы не крайняя степень измождения. — Старая, как мир. Мы грызлись между собой до тех пор, пока наши враги не покорили нас. Так же, как во времена, когда Тит осаждал Иерусалим. Мы грызлись между собой и убили тогда больше своих соотечественников, чем римлян. Так же, как…

Ей начали возражать двое мужчин. Все трое стали громко спорить, пока стражник не отколотил их, а заодно и остальных, палкой.

Позже, шлепая разбитыми губами, Таргофф сказал:

— Я не в силах переносить все это. Больше нет сил. Скоро… Ну, этот стражник — мой. Я убью его.

— У вас есть план? — нетерпеливо поинтересовался Фригейт.

Таргофф не ответил.

Незадолго до зари рабов разбудили и погнали к чашному камню. Снова им оставили небольшое количество пищи. После еды их разделили на группы и погнали на различные работы. Бартона и Фригейта повели к северной границе. Вместе с тысячью других рабов они гнули спину под лучами жгучего солнца. Единственным отдыхом был полуденный поход к чашному камню и обед возле него.

Геринг намеревался построить стены между горами и Рекой. Он намеревался также возвести еще одну стену, которая бы шла вдоль всех десяти миль побережья озера. Планировалось и возведение третьей стены с юга…

Бартон вместе с остальными копал глубокую траншею, а затем из выкопанного грунта наваливал стену. Работа была тяжелой. Единственным инструментом, с помощью которого разрыхляли грунт, были каменные мотыги. Толстый слой плотного дерна, образованный переплетением корней трав, можно было разрушить только изрядно потрудившись. Грунт и корни с помощью деревянных совков ссыпались на бамбуковые носилки. Бригада за бригадой волокли, тащили, несли грунт на самый верх стены, где земля сбрасывалась, чтобы стена стала еще выше и толще.

Вечером рабов загнали назад, за частокол.

Большинство тотчас же завалилось спать. Но Таргофф, рыжий израильтянин, подсел к Бартону.

— Я слышал о сражении, которое устроили вы и ваш экипаж, слышал о вашем отказе присоединиться к Герингу.

— А вы слышали о моей печально знаменитой книге?

Таргофф улыбнулся:

— Я о ней ничего не знал до тех пор, пока Руах не рассказал мне о ней. Однако я больше полагаюсь на ваши поступки, а они говорят сами за себя. Кроме того, Руах слишком чувствителен к подобным вещам. Но его нельзя за это упрекать. Особенно после того, что ему довелось испытать. Судя по вашим поступкам, вы не такой человек, каким вас описал Руах. Я полагаю — вы не плохой человек. Вы как раз такой человек, который, как я полагаю, нам нужен. Поэтому…

Дни и ночи тяжелой работы и урезанных рационов следовали друг за другом. Через систему тайной связи между рабами Бартон узнал, что Вильфреда и Фатима находятся в хоромах рыжего детины — убийцы Гвиневры. Логу была с Туллом. Геринг с неделю подержал Алису у себя, но затем передал ее одному из своих заместителей — некому Манфреду фон Кройфшафту. Ходил слух, что Геринг жаловался на холодность Алисы и хотел было отдать ее на забаву своим телохранителям, но фон Кройфшафт выпросил ее себе.

Бартон был в отчаянии. Он не мог вынести мысли о том, что она живет с другим человеком. Он должен сделать все для ее освобождения. Мысли об этом не давали ему спокойно спать.

Как-то ночью он выполз из большой хижины, которую занимал вместе с двадцатью пятью другими мужчинами, прокрался в хижину к Таргоффу и разбудил его.

— Вы как-то говорили, что я подхожу вам, — зашептал Бартон. — Я хотел бы знать ваши планы. Но прежде хочу со всей серьезностью предупредить вас, если вы в ближайшее время ничего не предпримете, то я намерен подбить свою группу на мятеж, и к нам наверняка присоединятся и другие рабы.

— Руах много говорил мне о вас. Я не всему верю. И все же где гарантии того, что став нашим союзником сейчас, после победы над общим врагом вы не приметесь за евреев?

Бартон открыл было рот, собираясь наговорить грубостей, но все же сдержался. Когда он заговорил, голос его был спокоен:

— Прежде всего, мои поступки на Земле говорят обо мне красноречивее, чем любые мои печатные слова. Я был другом и покровителем многих евреев. У меня было довольно много приятелей среди них.

— Последнее заявление обычно является предисловием перед нападками на евреев, — покачал головой Таргофф.

— Может быть. Однако даже если все, о чем вам говорил Руах, правда, то Ричард Бартон, которого вы сейчас, в этой долине, видите перед собой, уже не тот Бартон, который жил на Земле. Каждый человек, как мне кажется, в чем-то изменился после воскрешения здесь. А если кто не изменился, то значит, он вообще не способен меняться и ему было бы лучше по-настоящему умереть. Я не отношу себя к этим людям.

За 476 дней, прожитых на этой Реке, я многое узнал. Я слушал Руаха и Фригейта, часто и горячо спорил с ними. И хотя не хочу в этом признаваться, довольно много думал о том, что они говорили.

— Ненависть к евреям — это нечто усвоенное с детства, — сказал Таргофф. — Она становится частью нервной системы, как безусловный рефлекс. От нее можно избавиться усилием воли только тогда, когда она неглубоко укоренилась или если у человека чрезвычайно сильная воля. Упомяните слово «еврей», и нервная система начинает брать верх над крепостью разума. Точно так же я реагирую на слово «араб», хотя у меня есть довольно веские причины для ненависти ко всем арабам.

— Я не буду больше просить, — спокойно произнес Бартон. — Или вы принимаете меня или отвергаете. В любом случае, вы знаете, что я предприму.

— Я принимаю вас, — произнес Таргофф. — Если ваше сознание способно изменяться, то и мое тоже. Скажите, если вы планируете мятеж, то каким образом намерены его осуществить?