Новые русские - Михаил Рогожин

Артемий жестом предлагает вошедшей садиться. Сам подходит к фонтану. Наблюдает за игрой света, преломляющегося в струе воды.

— Как жизнь в Париже? — спрашивает он.

— Не знаю, я приехала из Вены… — удивляется Катя.

— И вам не удалось побывать в Париже?

— Неужели! Я часто бываю в Париже. У меня там много друзей. Настоящих. Не эмигрантов. Но причем тут Париж? Вам Нинон объяснила мою проблему?

— Говорят, в Париже противная зима и много простудных заболеваний. Я не был, не знаю, — как ни в чем не бывало продолжает Артемий.

— Возможно, те, кто болтается по улицам, болеют. Сейчас везде много больных, — все более раздражается Катя.

— Верно. В Москве климат здоровее, но сплошная антисанитария вокруг. В Париже спокойнее. Вам следовало бы поехать туда, а не в первопрестольную.

Катя в недоумении. Занятнее всего, что именно в Париж ее уговаривал ехать Степан. Но она настояла на своем.

— Откуда вам известно про Париж?

— А куда ж ехать из Вены?

Нехорошие подозрения закрадываются в голову Кати. Нинон не в курсе этих планов Степана. Скорее всего, он у Таисьи хвастался, что хотел увезти ее на всю зиму в Париж. Сама Катя этого разговора не слышала. Но иначе откуда же? А этот местный колдун получил информацию от Нинон и разыгрывает из себя ясновидца.

— Вам про Париж сообщила Нинон?

— Не угадали.

— Тогда Таисья.

— Какая Таисья?

— Пояркова.

— Она еще жива? — удивляется Артемий.

— Живее всех живых. Замуж собирается.

— Надеюсь не за архангела Гавриила? — иронизирует понтифик.

Кате надоедает словесный пинг-понг.

— Вы и ее лечите?

— Таисью? Пояркову? Помилуйте! Она женщина архитектурная. Такая же помпезная и фальшивая, как сталинские высотные дома. Их ремонтировать невозможно. Они обречены на медленное разрушение. Снаружи кажется, стоят на века, а внутри прогнили, проржавели. Их удел постепенно превращаться в величественные остовы. Вот тогда они станут по-настоящему прекрасны. У вашей Таисьи такая же судьба.

— Значит, Таисья про Париж ничего не говорила? — возвращается к теме Катя.

— Мы давно не общаемся.

— Тогда откуда вам известно про Париж?

Понтифик молчит. Погружает руки в фонтан. Водит ими в воде, словно ловит в ней рыбу. Катя начинает нервничать. Любая неясность ее раздражает. Она предпочитает быть в курсе всех дел. Знать все и обо всех. В том числе и о себе. А здесь ее самым примитивным образом дурачат.

— Ладно, про Париж вы откуда-то узнали… может, и другие подробности про меня имеете?

Артемий продолжает плавно водить руками в воде. Всем своим видом показывая безразличие к Катиной персоне. Продолжает говорить не ей, а самому себе.

— Чужая жизнь — самая неинтересная вещь на свете. Человек совершает поступки, те же самые, что до него совершали миллионы людей во все времена. А ему-то кажется, будто его поступки оригинальны и принадлежат исключительно ему. Великое заблуждение. Он мучается, страдает, переживает. Не видит выхода, загоняет себя в угол. Недоумевает, почему несчастья преследуют именно его. Собственные страдания являются для него уникальными. А на самом деле ничего нового. Все его переживания давно и с разной степенью талантливости описаны в литературе. Нужно не полениться взять с полки соответствующий томик и убедиться в существовании множества вариантов выхода из конкретного положения. Стоит человеку убедиться в обыденности и ординарности своей личной трагедии, и все становится на свои места. Он смиряется и находит разумное решение.

Катя подходит к понтифику. Зло наблюдает за его руками, бесцельно шевелящими пальцами под водой.

— Я книжек не читаю и трагедий не имею. Даже вопрос о мужчине, которого я не хочу потерять, не самый главный в моей жизни.

— Вот, агнец мой, ты сама и ответила. Запомни, теряют только то, что боятся потерять.

— Это все? — насмешливо спрашивает Катя.

— Почти. У тебя есть его фотография?

Катя с готовностью достает из сумочки несколько снимков, сделанных «полароидом» во время обеда у Таисьи. Артемий стряхивает воду с рук, аккуратно берет фотографии. Долго изучает.

— Видишь, агнец мой, все твои опасения собраны за этим столом. Твой миллионер — уже не твой. Вот женщина, с которой у него возник эмоциональный контакт. — Он показывает пальцем на сидящую за столом Элеонору.

На фотографии Степан обнимает Катю одной рукой, а второй пытается засунуть ей в рот поросячий хвостик. Элеонора с чуть заметной светской улыбкой наблюдает за ним. Катя смеется с зажмуренными глазами. Гликерия Сергеевна смотрит прямо в объектив профессиональным взглядом киноактрисы. Таисья напряженно глядит на Элеонору, пытаясь разгадать ее мысли. Щелкнула все это Нинон, поэтому она отсутствует на снимке.

Катя вместе с Артемием разглядывает фотографии, будто впервые их видит. Почему же она сама не заметила? Мельком просмотрела, посмеялась над собой и бросила их в сумку. На всех остальных снимках тоже ощущается какая-то незримая нить, связывающая Степана и Элеонору. Они нигде не смотрят друг на друга в упор. Наоборот, демонстративно сидят вполоборота. Но нить натянута между ними, как струна. Сейчас Катя ее отчетливо видит. Руки начинают дрожать. На глаза наворачиваются слезы. Единственное спасение от истерики — плечо понтифика, в которое можно уткнуться. Он ей уже не кажется надменным шарлатаном. Ведь никто, кроме него, не способен понять, ощутить тот вихрь взметнувшегося женского самолюбия, который не даст Кате жить, пока она не вернет Степана себе.

Артемий гладит ее по коротким желтым волосам. Большой нос Кати быстро краснеет, ноздри нервно вибрируют. Она становится маленькой девочкой, проснувшейся от страшного сна. Легкое черное короткое платье, напоминающее скорее комбинацию, непонятно как держится на ее благоухающем вздрагивающем теле. Женщина, созданная для неги, в плаче становится неприлично откровенной, истерично-прилипчивой. Она отдается тому, кто готов ее выслушать и сопереживать. От раздражения, поначалу сдерживавшего Катю, не осталось и следа. Все ее надежды связаны с понтификом. С его мудрым спокойным взглядом и теплой рукой, лежащей на ее голове. Она вслушивается в каждое слово Артемия, готовая упасть к его ногам с мольбой о помощи.

— Агнец мой, согласись, ты не из тех женщин, готовых любыми унижениями добиваться расположения своего любовника. Правильно? Не такая. Я попробую тебе помочь. Этот миллионер должен понять, как ты прекрасна, увидеть тебя всю — с любовью и капризами, с доверчивой душой и женской гордостью. Кокетливую и искреннюю, страстную и нежную. Алчную и бескорыстную. Порочную и невинную. Все, что он ищет в разных женщинах, пусть откроет в тебе. Тогда он твой. Тогда прогоняй его, оскорбляй, унижай, все равно никуда не денется.

— Научите меня! — в порыве благодарности взывает Катя.

Артемий снимает руку с ее головы.

— Не спеши. Древние предупреждали: ВИЛЕ ЭСТ, КВОД ЛИЦЕТ. Чтобы тебе, агнец мой, было понятно, переведу — «мало ценится то, что легко доступно». Назначь ему свидание в моем доме в полночь. Вас здесь будут ждать.

— Вы? — вместе с вопросом Катя тянется к нему всем телом.

— Возможно, — Артемий разворачивает трясущуюся в его руках женщину по направлению к двери. — Никто не должен знать, о чем мы говорили. Скажешь Нинон о моем отказе тебе помочь.

Катя снова поворачивается к нему с глазами, полными слез.

— Она не поверит…

— И не надо. Главное скажи. И помни: АЛИУМ СИ-ЛЕРЭ КВОД ВОЛЕС, ПРИМУС СИЛЕ — «если хочешь, чтобы о чем-либо молчали, молчи первый». Степану обо мне ни слова. Повод привести его сюда придумаешь сама. — Легким толчком Артемий выпроваживает Катю.

Следующий нежданный посетитель сидит на небольшом диванчике, обитом красным плюшем, откинувшись на темную закругленную полированную спинку. Перед ним — ломберный столик и кресло, в котором восседает генерал-привратник. Этот закуток возле лифта — хозяйство отставного генерала. На стене висит старинный деревянный телефон, по которому он связывается с Фриной. Посетитель — не кто иной, как недавно завтракавший с Максом Лева Иголочкин. Его длинные ноги вытянуты почти до самого лифта. Он курит и неторопливо рассуждает с генералом о жизни.

— Скажем, был ты, Владлен Спиридонович, на действительной службе, пользовался уважением, подчиненных гонял, аки собак, а теперь сидишь здесь, при лифте, чаи гоняешь, перед всякими в генеральском мундире сгибаешься. Не кипит ли в твоей генеральской груди жажда классовой мести?

Генерал-привратник не сердится на хамские вопросы. Тому есть причина. Иголочкин приручил его обещанием написать статью о воинской судьбе Владлена Спиридоновича с обязательной фотографией в форме и при наградах. Поэтому он солидно сопит и возражает заранее подготовленным аргументом.