Язык как инстинкт - Стивен Пинкер

Самый тонко организованный подсчет словарного запаса был проведен психологами Уильямом Нейджи и Ричардом Андерсоном. Они начали со списка в 227 553 различных слов. Из них 45 453 были простыми корнями и основами. По оценке психологов, из оставшихся 182 100 сложных слов и производных все, кроме 42 080, могли быть понятны из контекста тем, кто знал бы их компоненты. Таким образом, в итоге набиралось 44 453 + 42 080 = 88 553 слов-листем. Выбрав примеры из этого списка и протестировав их, Нейджи и Андерсон подсчитали, что средний американец-выпускник школы знает 45 000 слов — втрое больше, чем смог использовать Шекспир! На самом деле, это заниженный результат, поскольку из него были исключены имена собственные, числительные, иноязычные слова, акронимы и многие известные сложные слова, которые невозможно разложить на составные части. Не нужно следовать правилам игры скрэббл[71] для оценки словарного запаса: все эти слова являются листемами и они должны учитываться в словарном запасе человека. Если бы они были использованы в тесте, то на счету среднего выпускника школы должно было быть что-то около 60 000 слов (четырежды Шекспир?), а более продвинутые выпускники, благодаря большей начитанности, наверное, достигли бы вдвое большей цифры — восьмижды Шекспира.

60 000 слов: много это или мало? Чтобы ответить на этот вопрос, стоит подумать о том, как быстро усваиваются эти слова. Усваивание слов начинается с возраста примерно двенадцати месяцев. Отсюда следует, что выпускники школы, которым около семнадцати лет, должны были постоянно усваивать в среднем десять новых слов в день с момента первого дня рождения или около одного слова каждые девяносто минут бодрствования. Используя тот же метод, мы можем подсчитать, что средний шестилетний ребенок употребляет около 13 000 слов (несмотря на то, что эти скучные-скучные стишки из букваря про Дика и Джейн основаны на смехотворно низкой оценке численности словарного запаса). Немного арифметики — и станет ясно, что дети, еще не умеющие читать и ограниченные только речью, которую они слышат вокруг, должны быть словесными пылесосами, вбирающими новое слово каждые два часа бодрствования изо дня в день. Вспомним, что мы говорим о листемах, каждая из которых связана со смыслом произвольно. Представьте себе, что вам придется запоминать новые среднестатистические данные, или памятную дату, или телефонный номер каждые девяносто минут бодрствования с тех пор, как вы сделали первые шаги. Создается впечатление, что мозг отводит под ментальный словарь особенно просторное хранилище и особенно быстрый механизм расшифровки. И действительно, естественноисторические исследования психолога Сьюзен Кэри показали, что если случайно упомянуть новое слово для обозначения цвета, например, оливковый, в разговоре с трехлетним ребенком, ребенок, скорее всего, будет что-нибудь об этом помнить пять недель спустя.

Теперь подумайте о том, с чем каждый раз бывает связан процесс запоминания слова. Слово — это всеобъемлющий символ. Оно обязано своей мощью тому, что каждый член языкового сообщества использует слова для обмена ими во время говорения и восприятия речи. Если вы используете какое-то слово, и его значение не слишком непонятно, то я могу наверняка знать, что если я произнесу это слово третьему лицу, то это лицо поймет мое словоупотребление так же, как я понял ваше. Мне не нужно снова произносить это слово вам, чтобы посмотреть на вашу реакцию, или опробовать его на каждом новом третьем лице, чтобы посмотреть на их реакцию, или ждать, что вы употребите его в разговоре с третьим лицом. Это утверждение звучит более тривиально, чем оно есть на самом деле. В конце концов, если я вижу, что медведь рычит перед тем, как напасть, я не могу ожидать, что комар испугается, если на него зарычать; если я постучу по жестянке, и медведь убежит, я не могу ожидать, что медведь станет стучать по жестянке, чтобы испугать охотников. Даже среди особей нашего собственного биологического вида усвоить слово, произнесенное другим человеком — это не значит просто сымитировать поведение другого человека. Действия связаны с определенными акторами и целями не так, как слова. Если девушка учится флиртовать, наблюдая за старшей сестрой, сама она флиртует не с сестрой или с родителями, но только с тем видом людей, на которых, как она видит, направлено поведение сестры. Напротив, слова — это универсальное средство обмена внутри сообщества. Чтобы научиться употреблять слово, только слушая, как его употребляют другие, дети должны без слов понимать, что слово — это не просто характерное поведение человека в ответ на поведение других людей, но общий для людей символ, действующий в двух направлениях, доступный для любого говорящего, которому нужно выразить значение через звучание, и для любого слушающего, которому нужно воспринять звучание и понять значение в рамках того же самого кода.

Поскольку слово является символом в чистом виде, связь между его звучанием и значением является совершенно произвольной. Как сказал Шекспир (используя только одну десятую процента своего увековеченного в книгах лексикона и гораздо меньшую часть лексикона ментального):

Что в имени? Ведь роза пахнет розой,Хоть розой назови ее, хоть нет.

Из-за этой произвольности нет никакой надежды, что мнемонические ухищрения могут облегчить бремя запоминания, что верно, по крайней мере, для тех слов, которые не составлены из других слов. Дети не должны ожидать, и, наверняка, не ожидают, что слово cattle ‘скот’ будет обозначать нечто похожее на battle ‘битва’, или singing ‘пение’ — это нечто похожее на stinging ‘уязвление’, или coats ‘пальто’ — на goats ‘козы’. Звукоподражание, там, где оно встречается, не может здесь помочь, поскольку оно почти так же условно, как и любое другое звучание слова. В английском свиньи издают звук «оинк», а в японском — «бу-бу». Даже в жестовых языках подражательные возможности рук не учитываются, и их конфигурации расцениваются как произвольные символы. Периодически можно вычленить остатки сходства между жестом и тем, к чему он относится, но, как и в случае со звукоподражанием, у каждого настолько свое представление об этом сходстве, что оно вряд ли помогает при обучении. В американском языке жестов жест, обозначающий «дерево» — это движение руки, имитирующее качание ветви дерева, в китайском языке жестов «дерево» обозначается движением, обрисовывающим ствол дерева.

Психолог Лора Энн Петитто продемонстрировала поразительное подтверждение того, что произвольность связи между знаком и символом глубоко залегает в детском сознании. Незадолго до того, как англоговорящим детям исполняется два года, они усваивают местоимения ты и я. Зачастую они путают их, используя ты применительно к себе. Эта ошибка простительна. Ты и я являются «деиктическими» местоимениями: их референт изменяется в зависимости от говорящего: ты относится к тебе, когда его использую я, но ко мне, когда его используешь ты. Поэтому детям требуется какое-то время, чтобы это улеглось в их сознании. В конце концов, Джессика слышит, как ее мама обращается к ней, Джессике, используя слово ты; почему бы ей ни подумать, что ты обозначает «Джессика»?

Теперь возьмем АЯЖ, где жест, означающий «я» — это указание на грудь говорящего, жест, означающий «ты» — это указание на партнера. Что может быть более очевидно? Можно было бы предположить, что использование «ты» и «я» в АЯЖ будет так же защищено от ошибок, как и умение указывать рукой, которым овладевают все дети, и глухие, и слышащие, прежде, чем отпразднуют свой первый день рождения. Но для глухих детей, как выяснила Петитто, указывание — это не указывание. Дети использовали жест указывания на своего партнера по разговору, чтобы выразить «я», и делали это точно в таком же возрасте, в котором слышащие дети используют звучащее слово ты, чтобы выразить «я». Для детей жест являлся лингвистическим символом в чистом виде; тот факт, что он на что-то указывал, не воспринимался как относящийся к делу. Такой подход правилен при изучении жестовых языков; в АЯЖ указующее движение руки сродни лишенному самостоятельного значения гласному или согласному звуку, являющемуся компонентом многих других знаков, таких как «конфеты» или «уродливый».

Есть еще одна причина, по которой мы должны застыть в восхищении перед простым актом усваивания нового слова. Ученый-логик У. В. О. Квин просит нас представить себе лингвиста, изучающего недавно открытое племя. Мимо проносится кролик, и туземец кричит: «Gavagai» (Гавагай!) Что значит «гавагай»? Логически рассуждая, это должно значить «кролик». Это может относиться к какому-то определенному кролику (например, по кличке Флопси). Это может обозначать любое покрытое мехом существо, любое млекопитающее или любого представителя биологического вида зайцев (например, Oryctolagus cuniculus), или любого представителя данной подразновидности (например, шиншилловый кролик). Это слово может обозначать скачущего кролика, скачущее существо, кролика вместе с землей, по которой он скачет, или процесс скакания вообще. Это может означать «существо, оставляющее следы» или «место обитания кроличьих блох». Это может обозначать верхнюю половину кролика, кроличье мясо живьем или обладателя по крайней мере одной кроличьей ноги. Это может обозначать все, что угодно, от кролика до машины марки бьюик. Это может обозначать собрание неразъединенных частей кроличьей тушки или: «Ого! Снова кроликообразность!» или: «Крольчает» по аналогии со «Светает».