Демоны пустыни, или Брат Томас - Дин Кунц

Послушник уставился в пол, где недавно лежали кубики. Нервно облизнул губы.

Русский избавил товарища от необходимости отвечать:

— Мистер Томас, я готов поверить, что вы живете на границе между этим миром и последующим, что можете видеть то, чего не видим мы. А теперь вы увидели существа, ранее вам незнакомые?

— Вам они тоже ранее не были знакомы? — спросил я.

— Я — всего лишь библиотекарь, мистер Томас, и у меня нет шестого чувства. Но я человек верующий, независимо от того, верите вы мне или нет, и теперь, услышав вашу историю, тревожусь за детей не меньше вашего. Сколько у нас времени? Если что-то и должно случиться, то когда?

Я покачал головой.

— Утром я видел только семь бодэчей. К часу насилия их должно стать больше.

— Вы их видели утром. Не следует ли вам взглянуть сейчас… в половине второго дня?

— Возьмите с собой инструменты… и оружие, — проинструктировал братьев аббат Бернар.

Снег на моих ботинках таял. Я смахнул его на резиновом коврике, который лежал у двери из гаража в коридор подвала, тогда как остальные, ветераны зимней жизни, да и вообще люди, более предусмотрительные, чем я, снимали расстегнутые резиновые боты и оставляли их на полу.

После ленча большинство детей находилось в классах и комнатах отдыха, в каждую из которых я заглянул в сопровождении аббата и нескольких братьев.

Черные тени, которые в этом мире ничто и никто не отбрасывал, скользили по этим комнатам и коридорам, дрожа от нетерпения, радуясь тому, что столько невинных детей вскорости будут корчиться в ужасе и агонии. Я насчитал семьдесят два бодэча и не сомневался, что другие бродят по второму этажу.

— Скоро, — сказал я аббату. — Скоро это случится.

Глава 41

Шестнадцать монахов и один сомнительный послушник решали, как защищать две лестницы, ведущие на второй этаж. Сестра Анжела находилась рядом, на случай, если может понадобиться посильная помощь сестер.

Когда я направился к северо-западному сестринскому посту, она пристроилась рядом.

— Одди, я слышала, что-то случилось на обратном пути из аббатства.

— Да, мэм. Точно случилось. У меня нет времени рассказывать об этом, но у вашего страхового агента будет много вопросов.

— Бодэчи здесь есть?

Я заглянул в комнату по правую руку, по левую.

— Это место просто кишит ими, сестра.

Родион Романович последовал за нами с важным видом одного из тех библиотекарей, которые железной рукой наводят порядок за библиотечными столами, жестоко карают любой шум, а уж тех, кто не сдает книги в срок, преследуют с яростью бешеного хорька.

— А чем нам помогает мистер Романович? — спросила сестра Анжела.

— Он не помогает, мэм.

— Тогда что он здесь делает?

— Скорее всего, что-то вынюхивает.

— Так, может, мне вышвырнуть его?

Перед моим мысленным взором тут же прокрутился коротенький фильм: мать-настоятельница подходит к русскому, ловким приемом тхеквондо выкручивает руку за спину, ведет вниз на кухню, усаживает на табуретку в углу и велит до получения нового указания не подниматься с места.

— Если на то пошло, мэм, даже хорошо, что он у меня на виду. Не приходится волноваться, думая, где он и что затевает.

На сестринском посту по-прежнему дежурила сестра Мириам с вечным «Возблагодарим Господа» на губах, вернее, на нижней губе.

— Дорогой, облако загадочности, которое окружает тебя, становится таким темным, что скоро ты совсем пропадешь из виду. И, замечая проходящий мимо кокон черного смога, люди будут говорить: «Это же Одд Томас. Любопытно, как он нынче выглядит?»

— Мэм, мне нужна ваша помощь. Вы знаете Юстину из тридцать второй комнаты?

— Дорогой, я не только знаю каждого находящегося здесь ребенка, но и люблю их всех, как своих собственных, — ответила сестра Мириам.

— Когда ей было четыре года, отец утопил ее в ванне, но не довел дело до конца, убил только мать девочки, но не ее саму. Это так. Я не ошибаюсь?

Ее глаза превратились в щелочки.

— Я не хочу думать о том, в каком месте мучается сейчас его душа, — она посмотрела на мать-настоятельницу, и в ее голосе послышались виноватые нотки. — Если честно, я не только иногда думаю об этом, мне нравится думать об этом.

— Вот что я хочу знать, сестра. Может, он все-таки довел дело до конца и Юстина была мертва пару минут до того, как полиция или медики оживили ее? Могло такое случиться?

— Да, Одди, — ответила сестра Анжела. — Мы можем заглянуть в ее историю болезни, но я уверена, что так оно и было. Ее мозг пострадал в результате длительного кислородного голодания, и она не подавала признаков жизни, когда полиция ворвалась в дом и нашла ее.

Вот почему эта девочка могла служить мостом между нашим миром и последующим. Она уже побывала там, пусть и на короткое время, а потом ее перетянули обратно люди с самыми лучшими намерениями. Сторми смогла связаться со мной через Юстину, потому что к Той стороне девочка принадлежала в большей степени, чем к нашему миру.

— Есть здесь другие дети с нарушениями функций головного мозга, вызванными длительным кислородным голоданием?

— Несколько, — подтвердила сестра Мириам.

— Они… хотя бы некоторые… более подвижны, чем Юстина? Нет, не в этом дело. Они могут говорить? Вот что меня интересует.

Встав рядом с матерью-настоятельницей, Родион Романович мрачно щурился на меня, как могильщик, который в поисках работы вышел на будущего «клиента» и теперь не сомневается, что очень скоро начнет бальзамировать мой труп.

— Да, — ответила сестра Анжела. — Как минимум двое.

— Трое, — поправила ее сестра Мириам.

— Мэм, кто-нибудь из этих троих находился в состоянии клинической смерти, а потом был возвращен к жизни полицией или медиками, как Юстина?

Сестра Мириам повернулась к матери-настоятельнице:

— Вы знаете?

Сестра Анжела покачала головой.

— Полагаю, эти сведения есть в историях болезни.

— Сколько потребуется времени, чтобы просмотреть эти истории, мэм?

— Полчаса, сорок минут… А может, мы найдем то, что нужно, в первой из них.

— Сделайте это, сестра, и как можно быстрее. Мне нужен ребенок, который однажды умер, но может говорить.

Из них троих только сестра Мириам не знала о моем шестом чувстве.

— Дорогой, теперь и ты говоришь загадками.

Глава 42

В комнате четырнадцать Джейкоб закончил последний портрет матери и напылил на него фиксирующий состав. Тщательно заточил наждачной бумагой все карандаши и теперь смотрел на чистую страницу раскрытого альбома, лежащего на наклонной подставке.

На столе также стоял поднос с пустыми тарелками и грязными столовыми приборами.

Ни одного бодэча я в комнате не видел, хотя темная душа, которая называла себя Родионом Романовичем, стояла в дверях, с пальто на одной руке и по-прежнему в шапке-ушанке на голове. Я запретил ему переступать порог, потому что его габариты и хмурая физиономия могли напугать застенчивого молодого художника.

Если бы русский посмел войти, я бы сорвал с его головы шапку-ушанку, приставил бы к собственному заду и угрозой надушить ее эссенцией «Одд» заставил бы ретироваться. При необходимости я могу быть безжалостным.

Я сел напротив Джейкоба.

— Это опять я. Одд Томас.

В заключительной части нашей предыдущей встречи он откликался на любую мою фразу или вопрос таким молчанием, будто ушел в какое-то внутреннее убежище и не только не слышал ни единого моего слова, но и не замечал моего присутствия.

— Новый портрет твоей матери очень хорош, — я решил, что мы достаточно близко знакомы, чтобы перейти на «ты».[34] — Один из твоих лучших.

Я надеялся, что после еды он будет более разговорчивым. Но надежда оказалась ложной.

— Она, должно быть, очень гордилась твоим талантом.

Джейкоб взял из пенала один из карандашей и, держа его на изготовку, вновь перевел взгляд на пустую страницу альбома.

— С тех пор как я побывал здесь последний раз, я съел отличный сэндвич с ветчиной и хрустящий маринованный огурчик, очень хочется надеяться, что не отравленный.

Между губами появился толстый язык, Джейкоб осторожно прикусил его, возможно решая, какими будут первые штрихи.

— Потом один отвратительный тип едва не повесил меня на колокольне, мне пришлось удирать по тоннелю от жуткого чудовища, и я видел, как Элвис Пресли бежит по снегу.

На чистом листе появились первые линии, и я не понимал, что именно он рисует, потому что видел перевернутые зачатки рисунка.

В дверях Романович нетерпеливо вздохнул.

— Сестра Мириам говорит, что ты потерял мать, когда тебе было тринадцать, больше двенадцати лет тому назад.

Он рисовал корабль, как тот выглядел с большой высоты.