Тайна расстрелянного генерала - Александр Ржешевский

- Ступай к Ущековым в сарай, - сказала Степанида, не глядя. - Вишь, он на отшибе. Там небось и другие девки хоронятся. А тут, я гляжу, горячо.

На другом конце села хлопнул выстрел, прошлась автоматная очередь. И над крышами поднялся истошный бабий вопль. Надежда заторопилась. В зарослях крапивы и лебеды отыскала тропку, соединившую двор Степаниды с ущековской усадьбой. Протиснулась между воротами. Чья-то рука схватила ее и поволокла в угол. Надежда уселась на подстилку из прошлогодней соломы, разглядела спасительницу - Маруська Алтухова. Тут же непримиримо сверкнул рыжий Веркин глаз. "Все тут, - с каким-то отрешенным удивлением догадалась Надежда. Чего же они не ушли? Целый девичник. Надо же! Раньше тут на посиделки собирались, а сейчас-то зачем? А ну узнает солдатня?"

В щели между досками видно было, как немцы ходили по двору, обливались по пояс, гогоча. Валили свиней.

Некоторые бабы с ребятишками тоже пробрались в ущековский сарай. Председательская дочка Василиса принесла страшную разгадку автоматной стрельбы на дальнем конце деревни. Ихняя соседка Наська Парфенова с утрева затеяла баню. И танков не слыхала. А тут - немцы! Голую вытащили и начали гонять по огороду. Отец кинулся за ружьем и жахнул в одного. Тут его и порешили.

На Степанидовом дворе залился лаем хозяйский пес Пушок. Зимой, когда Степанида взяла его, он и в самом деле был как пушок - маленький, белый. Вырос лохматый, сильный, но незлой. Степанида редко держала его на цепи. Только в это утро посадила. И он все время молчал, словно чуял опасность. Да, видно, кто-то из солдатни его раздразнил.

К вечеру немцы добрались до ущековского сарая и повыгоняли всех, но не били. Каждая женщина, выходя, вжимала голову. Все начало быстро меняться. И необратимо. Когда Надежда подошла ко двору, Пушок опять залился лаем и начал рваться с цепи. Вернувшаяся с подойником и вилами Степанида постаралась утихомирить его. Грузный немец ударил пса сапогом. Тот заметался на короткой цепи. А немец бил снова и снова, расчетливо, с размахом, по окровавленной голове.

Выронив ведерко с молоком, Степанида бросилась между ними. Но пес, обходя ее, начал рваться еще отчаяннее. Тогда немец, вытащив пистолет, выстрелил. Пушок завыл, дернулся. У пьяного вояки дрожала рука. Оттолкнув старуху, он еще раз прицелился, но только ранил собаку. Белый пушистый мех обильно обагрился кровью. Степанида разбежалась и изо всех сил всадила вилы в серый лягушачий мундир. Кровь перемешалась с навозной жижей и потекла за голенище. Немец завыл громче собаки и принялся с остервенением стрелять в Степаниду. Она как стояла не шелохнувшись, так и грохнулась. Надежда подбежала, чтобы поднять, не сообразив, что та мертва. Разъярившийся немец хотел застрелить и ее. Но какой-то другой, высокий, с тонким, злым лицом, остановил его и велел увести.

Скулящую, окровавленную собаку добили.

Степанидина жизнь кончилась неожиданно, в один миг. Многим на зависть. Оставшихся ждали новые страдания и тяжкий путь. Для одних - короткий. Для других - мучительно долгий.

44

Обер-лейтенант Отто Лемминг, остановивший расправу над чумазой, растрепанной девкой, не был уверен в собственной правоте. Верный Курт, компанейский парень, с которым они прошли всю Польшу, сильно пострадал и надолго выбыл из строя. Пришлось отдать его в руки медиков, о чем Лемминг сожалел. Для него избивавший привязанную собаку Курт оставался добрым, милым весельчаком. Потому что все остальное - страна, куда они ступили, напуганные жители со своей глупой скотиной - не значило ничего. Что из того, что Курт избивал пса? Он в Польше привык. Чуть какая сука или кобель вывернутся, он хватался сперва за палку, потом за пистолет. Его все польские собаки боялись. Когда Курт подходил, с ними карачун делался. А этот белый полярный волк готов был цепь изгрызть, лишь бы до него добраться. Кто же для этой скотины пулю пожалеет? Да и люди тут значили не больше. Что со старухой покончил - правильно. А лучше бы Курт убил и ту молодую, у которой на лице сквозь грязные разводья поблескивали ненавидящие глаза. Свиньи, они и есть свиньи. Зачем он остановил? Неужто в детстве начитался Гёте? Или братьев Гримм? Гёте - сплошной обман. Да и братья тоже. В новую наступившую эпоху, в тысячелетнем рейхе их пора забыть. Будет одна музыка, сплошная музыка. И гимны.

Конечно, Курта было жаль. Но думать долго о неприятностях не хотелось. С первых дней вторжения Отто Лемминг пребывал в том приподнятом, возвышенном состоянии духа, которое делает людей гениями. И временами он ощущал себя таковым.

Поверженный враг не вызывал жалости. А завоеванная страна порождала временами тоску. К чему эти огромные сырые пространства, приучившие людей не ценить своей земли? Рассуждая с собой, Лемминг быстро пришел к выводу, что народ этот сам виновен в своем жалком существовании. В страхе и покорности он дозволял своим царям любые чудачества, удовлетворяясь терпением и скотским бытием. Ни дорог, ни жилья сносного. Унылые, душные хижины с мелкими оконцами, наглухо закрытыми даже в летний зной. Зачем? Наверное, считали, что воздуха и пространства хватает поверх стен? Словно дом не главное средоточие отведенных человеку радостей и счастья, а временное прибежище от рабского, каторжного труда. И название-то какое изба-а... избушка. Фу! От одних звуков уныние. То ли дело "кирхен", по-немецки, - светло и радостно. Разве жалкие, подслеповатые избы похожи на добротные, крытые черепицей дома в его родной Баварии?

Ему не пришлось участвовать в Западной кампании, где некоторые сверстники набрали богатства и наград. Теперь судьба уравновесила их шансы, и чувство зависти растворилось в ранее неведомом, жестоком и безжалостном упоении победой.

В минувшем году он читал в газетах и живо представлял по рассказам, как бежала французская армия. Но то, что он увидел в России, превзошло все ожидания.

Оберст Форк сказал, что на него, Отто Лемминга, имеются у начальства особые виды, поскольку он изучал русский язык. И надо ждать перемен.

Немцы ходили злые. Танковые моторы ревели. Столько женщин, такое богатое село, но передышка оказалась короткой. Поступил приказ двигаться дальше.

Отдавая последние распоряжения, Лемминг запретил хоронить убитую старуху. В назидание местным жителям. И она лежала в пыли, уменьшившись наполовину, как бы напоминая другим о начале всеобщей гибели.

Надежду отпаивали колодезной водой в ущековском сарае, куда женщины начали опять потихоньку стекаться. Молоденькая невестка Ущековых Соня ухитрялась добывать им кое-какую еду, хотя в ее доме тоже стояли немцы.

К ночи Надежда немного отошла, уже не лежала, а сидела, стиснув зубы и глядя в одну точку. Не тряслась, не плакала. Танковые моторы вдруг перестали урчать. До ночи немцы так никуда и не тронулись.

Молодые девушки решили уходить из села и сидели, дожидаясь темноты. Ущековская усадьба примыкала к совхозному саду. Через него, за Лисьи Перебеги и дальше лесами хотели податься на Барановичи. По слухам, там были наши.

Надежда поклялась отомстить за Степаниду, которая все еще лежала перед крыльцом. В старом сарае за домом стояла бутыль с керосином, которую старая хозяйка берегла пуще глазу. Теперь керосин мог пригодиться для другого дела.

Перед рассветом немцы угомонились. Даже в Степанидином доме, где песни орали пьяными голосами дольше всего, сделалось наконец тихо. Несколько раз один и тот же немец, в стельку пьяный, выбегал помочиться прямо с крыльца. Потом и он затих. Женщины ждали, покуда в окнах загасят огонь.

Рассвет уже окрасил в прозелень полоску над лесом, когда Надежда пробралась в Степанидин сарай, отыскала бутыль, облила керосином крыльцо и угол дома. Но бросить спичку не успела. Кто-то большой и сильный навалился сзади, мял, заламывая руку. Надежда подумала про немцев, но оказался свой, местный.

Оттащив Надежду и выломав из ладони коробок, дед Ущеков кольнул напоследок острой бороденкой.

- Всю деревню спалишь, - прошипел он зло. - Сама уйдешь, тута у тебе ничего нету. А где мы жить будем? Чума на твою голову. - Иди! Иди! замахал дед.

45

Не скинув одеяла, Отто Лемминг повалился в сапогах на кровать и попытался вздремнуть. Здравый немецкий смысл возобладал, и оберст Форк задержал движение танковых колонн до утра. А скорее всего, распоряжение пришло свыше. Этим следовало воспользоваться без промедления.

Лемминг долго ворочался в постели и курил. Отдых, о котором столько мечталось, не получился. В каком-то странном забытьи, где перемежались и сон и явь, он пролежал некоторое время. Услышал в сенях треск и подумал, что, наверное, Генрих будет отпрашиваться на часок для своих обычных дел. Обер-лейтенант подумал, что тут есть с кем позабавиться. Хотя бы с той чумазой, которую он нечаянно спас. Какие-то соблазнительные линии ему почудились. Если, конечно, умыть, сойдет для доблестных солдат вермахта. Сам Лемминг был чересчур разборчив, чтобы цепляться за каждую понравившуюся юбку. Не то что Генрих. Тому - было бы две руки и две ноги. А что посредине - все равно. Он еще не выбился из подростков, когда пожилая служанка научила его премудростям любви. С тех пор он носится как угорелый. Готов ловить все, что движется. И уже преуспел тут, в России. А Лемминг узнал женщин поздно, когда уже много передумал и перечувствовал. И этой женщиной стала Магда. Иногда он понимал Генриха. Женские силуэты его завораживали. Но вблизи - с жаром и потом, с мокрыми губами - они порождали в нем отторжение. Он терпел это только от Магды, которая стала его первой и единственной женщиной.