Золотая всадница - Валерия Вербинина

– Представляете, у него был домик в деревне… И эти его сожгли!

У жены Бреговича особенная манера подчеркивать некоторые местоимения, заменяющие слова, которые она не хочет произносить – из чрезмерного уважения или, наоборот, из презрения. По выражению ее лица понятно, что эти, конечно, варвары: что они могут понимать в поэзии, в самом деле?

– Вы из России? Я помню, его переводили на русский… Хотя он не верит в переводы. Говорит, стихи могут существовать только на своем родном языке…

Они выходят на веранду, и Амалия сразу видит в кресле согбенную фигурку очень дряхлого, очень уставшего человека. Девяносто шесть лет жизни лежат на плечах и гнетут их к земле. Почти невидящие глаза широко открыты и мигают редко, редко…

– Милый, – тихо и тревожно произносит старушка, – к тебе гостья… Из России.

Амалия потом долго будет вспоминать, как бережно жена дотронулась до руки поэта – сморщенной, некрасивой, со вздувшимися венами.

Старики, как известно, пахнут по-разному. Одни еще при жизни пахнут смертью, другие источают кислую горечь своего существования, третьи имеют запах высохших цветов. От Бреговича пахло лишь пыльными книгами, благородными томами старинной библиотеки, которые много лет бережно хранили и передавали из поколения в поколение. Это поразило Амалию – словно человек, к которому она пришла, должен был вскоре и сам обратиться в книгу.

– Я баронесса Амалия Корф, – представилась гостья, чувствуя некоторую неловкость.

Потому что крошечная квартира, которую она только что видела, не оставляла никаких сомнений: великий поэт жил в обыкновенной бедности. Амалия считала, что в отношениях государства и человека нет ничего более грустного, чем знаменитые некогда люди, брошенные на произвол судьбы и доживающие свой век в нищете. И когда она вспомнила, сколько легкомысленный Стефан тратит на увеселения, ее охватила злость.

– Ах, – вздохнул старик. – Какие прекрасные духи… роза и гвоздика… или не гвоздика? Наверняка вы молоды, сударыня, и прекрасны… И очень добры, если навестили меня в моем уединении.

Он сделал рукой легкий жест, приглашающий ее сесть, и в этом жесте сквозило утонченное изящество, которого она не встречала ни у здешних аристократов, ни у их короля. Старушка засуетилась, пододвинула второе кресло Амалии и отступила к стене, переводя тревожный взгляд с мужа на странную гостью.

Молодая женщина села и заговорила о том, что впервые прочитала стихи Бреговича в переводах поэта Нередина[26], а теперь, когда волею случая оказалась в Любляне, она решила выразить лично восхищение его талантом. Она читала его стихи и в оригинале, хотя не может похвалиться совершенным знанием языка, и они ей очень нравятся.

– Я был прав, вы очень добры, – сказал Брегович со слабой улыбкой. – Мое положение немного странное. Обыкновенно, поэты так долго не живут, не правда ли? Недавно жена прочитала мне одно стихотворение. Я его похвалил, хотя и указал на некоторые ошибки, и тогда она призналась, что это мое стихотворение. Получилось так, что мои стихи ушли от меня очень далеко, и я их больше не чувствую. А ведь что такое автор, сударыня? Автор – это одновременно и отец и мать… хотя, если угодно, можно считать его отцом, а жизнь – матерью, потому что стихи и вообще любые произведения искусства порождает именно жизнь. Не знаю, можно ли считать меня сейчас автором тех стихов, если я их даже не помню.

– Конечно, можно, ведь они все равно ваши, – заметила Амалия.

– О-о, – протянул Брегович. – Видите ли, я считаю, что на самом деле человек проживает не одну жизнь, а несколько. Потому что человек в девять, допустим, лет – не тот же, что в тридцать или в семьдесят. Особенно легко это замечаешь, когда встречаешь кого-то из своего прошлого. Ты-то помнишь этого человека по его прошлой жизни, а он уже изменился и переживает следующую. По природе своей человек – оборотень, но из трусости и упрямства никак не хочет этого признавать. Взгляните хотя бы на меня: я был неважным учеником в школе, потом поэтом, а теперь я – памятник поэту Бреговичу. Если угодно, руины, – добавил он с неожиданно озорной интонацией. – И это обидно, потому что во сне мне порой снятся такие стихи! Но самое ужасное, что когда я просыпаюсь, я не могу вспомнить ни строчки. А ведь это потрясающие стихи, я уверен!

«Нет, человек не так уж меняется, – думала Амалия, глядя на своего собеседника. – Брегович был известным ловеласом, из-за этого, как говорят, он не преуспел ни на какой службе. И у него до сих пор, когда он говорит с женщинами, интонации и мимика ловеласа… пусть даже ему почти сто лет. Уверена, будь я мужчиной, он даже не стал бы тратить на меня время». И у нее снова защемило сердце, когда она подумала, в какой бедности живет этот незаурядный человек.

Однако, стоило Амалии намекнуть, что она хочет сделать для Бреговича что-нибудь, он мягко, но решительно отказался.

– У меня и в мыслях не было вас обидеть, маэстро, – смиренно сказала Амалия. – Может быть, у вас есть какое-нибудь желание, которому я могла бы помочь осуществиться?

– Сударыня, какие в моем возрасте могут быть желания? – пожал плечами старый поэт. – Разве что стать молодым хотя бы на день, но это совершенно невозможно. Или вернуть себе зрение хоть ненадолго, потому что сейчас я едва-едва различаю цвета и формы. На вас ведь синее платье, верно?

– Это костюм, – уточнила Амалия. – Цвета бирюзы.

– Бирюзы! – вздохнул Брегович. – И у вас, конечно, такие же глаза. Вы вошли в эту дверь, словно солнце, и осветили остаток моих дней. Это замечательно. На вас можно смотреть, солнце? – Он сделал вид, что заслоняет глаза рукой.

Амалия метнула взгляд на жену поэта и увидела, что та вся раскраснелась от ревности, хотя и силится делать вид, что все в порядке. Ах, маэстро, маэстро! И вы еще уверяли, что люди меняются!

– Смотрите, конечно, – сказала Амалия с улыбкой. – Но мне бы хотелось все же что-нибудь сделать для вас. Может быть, вы хотите нового попугая?

– Зачем мне новый, когда старый меня порядком утомил? – ворчливо отозвался Брегович. – На нашей улице собирались проложить трамвайные пути, но потом что-то не заладилось. Жена говорит, что так лучше, но я не согласен. Она читает мне газеты, и я вижу, что в мире происходят дивные вещи. Э-лек-три-чес-тво! – выразительно продекламировал он. – А я начинал писать свои стихи при свете лучины. Когда я впервые увидел паровоз, то испугался. А теперь еще появились движущаяся фотография[27] и повозки без лошадей. Без лошадей, вы только подумайте! Чудесная, наверное, вещь! Жаль, что я не могу в такой прокатиться.

– Вы имеете в виду автомобили? – спросила Амалия. – Если хотите, я велю подать свой. Мы доедем до собора и вернемся обратно, это займет всего несколько минут.

Брегович изумился:

– У вас есть автомобиль? Настоящий?

На лице его жены читалась неподдельная мука, словно Амалия явилась со своим автомобилем только для того, чтобы похитить у нее горячо любимого мужа.

– Да, маэстро, – подтвердила молодая женщина.

– Однажды я летал на воздушном шаре, – медленно проговорил Брегович. – Автомобиль в девяносто шесть лет, что может быть лучше? Я согласен!

Предложив старому поэту поездку, Амалия сразу забеспокоилась, выдержит ли он ее, но Брегович был настроен решительно. Жена помогла ему выйти из дома и забраться в автомобиль, и лицо ее выразило настоящее облегчение, когда Амалия тоже пригласила ее садиться.

– Благодарю вас, сударыня… Я еще никогда не каталась на таких штуках!

Шофер завел мотор, автомобиль, фыркая и урча, добрался до собора, объехал его кругом и медленно двинулся обратно. Ветер трепал седые волосы поэта, и он улыбался улыбкой счастливого мальчишки.

– Ох, ох! – говорил Брегович, держась за руку жены. – Однако я давно не совершал такой славной прогулки… Да я вообще из дому почти не выхожу.

– Ему тяжело передвигаться, – пояснила жена. – А нанять карету стоит слишком дорого.

Когда Брегович и его жена вышли возле своего дома, Амалия двинулась следом за ними и, улучив момент, передала жене деньги и свою визитную карточку.

– Это от королевы Шарлотты… По ее поручению, – сказала она шепотом, чтобы жена поэта не вздумала отказываться. – Я живу сейчас в Тиволи. Если вам что-нибудь понадобится, только дайте мне знать.

Она прервала поток благодарностей ошеломленной женщины, пожала ей на прощание руку и, не удержавшись, поцеловала Бреговича в высохшую, сморщенную щеку.

– О, да вы не солнце – вы богиня! – воскликнул тот.

В Тиволи Амалия вернулась в отличном расположении духа, которое случается у людей, когда они знают, что сделали важное и нужное дело – и, хотя оно не принесет им ровным счетом никакой прибыли, оно греет душу больше, чем любая успешная коммерческая операция.