Федор Волков - Борис Горин-Горяйнов

Он посмотрел на ее тонкий профиль, на ее лицо, такое безмятежное и бесстрастное с виду, на полуоткрытые, красиво очерченные губы, уловил в ее глазах какие-то светлые точки, как будто в них, колеблясь, отражалась бегущая вода, и почувствовал порыв откровенности.

— Я не всегда был таким, — сказал он. — Моя… ну, угрюмость, что ли… появилась сравнительно недавно. Родился и вырос я очень жизнерадостным, кипучим и деятельным человеком. Даже буйным, пожалуй, чуточку. Я таким и был все время, до приезда сюда. Â здесь я стал совсем другим. Как будто потерял что-то, ради чего только и стоило жить. Гнусное положение! Кому-то, для чего-то, понадобилось вырвать живое существо из привычной родной среды, забросить к чорту на кулички и сказать: теперь ты будешь иначе жить, по-новому. А если я не хочу иначе и по-новому? Человеку, как и растению, нужно зацепить за что-то корни, чтобы не погибнуть. А здесь я не вижу, за что их можно зацепить…

— Мы все здесь живем без корней, — сказала Олсуфьева. — Вы думаете, я над этим не задумывалась? Задумывалась, дружок. А ведь я — здешнее растение и, казалось бы, могла уцепиться корнями покрепче. А нет! Стелешься как-то по поверхности болота. Если бы я хоть знала, куда от этого можно уйти. И с кем. Вот вы говорите, что у вас была какая-то своя родная среда, которая вам приятна. Бросайте все и, невзирая ни на что, бегите в эту родную среду. Мне бежать некуда. А если вы этого не сделаете — вы тюря и тряпка!

Елена Павловна живо поднялась, отряхнула платье от прилипшего мха и сказала, уже шутливо:

— Наговорились, как меду напились. Поднимайтесь, увалень. Мне еще до дому семь верст киселя хлебать.

Расставаясь, Елена Павловна, сказала Волкову:

— Хотите быть настоящим человеком и мужчиной? Повинуйтесь только вашему желанию и никогда не насилуйте себя. Тогда я вас уважать буду. Да и все, полагаю.

Карантин со Смольного был снят 25 мая, после безбоязненного осмотра лейб-медикусом Бургаве совершенно оправившихся комедиантов. Сумароков насулил лекарю сотни русских и немецких лих, не исключая и «прилипчивой корячки». Немедленно после этого комедианты приступили с жаром к текущей работе. Все они, в особенности Федор Волков, совершенно истомились от вынужденного бездействия.

Победа при «Раттхаузе»

Сумароков получил от царицы разрешение занять любой пустующий дом в Петербурге, пригодный под помещение постоянного русского театра. Таких домов, конечно, было немного, и ни один из них для этой цели не подходил.

Александр Петрович приуныл.

Он мечтал о настоящем театре, красивой архитектуры, со всеми удобствами, с квартирами для комедиантов, и непременно где-нибудь в центре города.

Хотя бы найти что-нибудь временное, пригодное для репетиций и пробных спектаклей с комедиантским общежитием, так как Смольный, по причине удаленности от центра, был неудобен даже и для этой цели…

— Ваш театр должен помещаться непременно на Васильевском Острову, где находится все, что оным способно заинтересоваться, — сказала как-то Олсуфьева Александру Петровичу.

— Васильевский Остров весь на виду, там не предвидится ничего подходящего.

— А что будет мне, если я подыщу вам такое помещение?

— Расцелую.

— Дешево!

— Выберем вас театральным патроном на вечные времена.

— Это другое дело. Приходите в среду ко мне обедать с Волковым. У меня для вас кое-что имеется в виду.

Первыми словами Сумарокова, когда он и Федор явились в среду к Олсуфьевой, были:

— Что у вас имеется в виду, дорогая?

— Угостить вас хорошим обедом.

— А по части театральной?

— По части театральной? Приберите к своим рукам Головкинский дом[67].

— Но там же крысиное царство! — ужаснулся Сумароков.

— Разрушьте его и создайте новое. Вы же военный бригадир, и если бы не сделались предводителем комедиантской банды, могли бы стать генерал-фельдмаршалом, военачальником и завоевателем. Александр Македонский не такие царства разрушал. Будьте новым Александром — вам это ничего не стоит — и разрушьте крысиное царство.

За обедом выяснились некоторые подробности. Оказывается, Елена Павловна уже заручилась содействием Шувалова, переговорила с кабинет-секретарем ее величества, бароном Черкасовым, обещавшим немедленно исхлопотать средства на перестройку. А главное, великая княгиня очень одобрила эту мысль.

— За эту дамочку выгодно держаться. Я вам советую, новый Александр, — добавила Олсуфьева.

Головкинским домом называлось поместительное двухэтажное здание, выстроенное еще при Петре I князем Долгоруким. При доме было много флигелей и различных пристроек по обычаю того времени. Хорошенький садик с беседками и разными затеями. Сейчас все это находилось в сильно запущенном состоянии, обветшало и разрушалось.

Благодаря энергии и талантам бригадира, крысы в короткое время были вытравлены все до единой. Началась переделка дворца под театр и, в первую очередь, устройство квартир для комедиантов.

Ядовитый Тредьяковский, бывший свидетелем успехов своего друга в этой войне, наградил Сумарокова титулом «Победителя при Раттхаузе»[68].

Помещения для комедиантов делились на мужскую и женскую половины. Шумский посмеялся:

— Ну вот и готова женская половина для наших «невинностей». Дмитревский, Попов и Гринька Волков отныне переводятся на дамское положение.

Однако, когда были распределены комнаты, «невинности» оказались все на мужской половине, а Сумароков привел с собою двух пригожих бабочек и отрекомендовал их своим питомцам.

— Вот, друзья, любите и жалуйте. Сие — первые российские актрисы. Вот эта — Михайлова Авдотья, а эта — Зорина Елизавета. Обе упражнялись по танцовальной части, а ныне решили послужить искусству комедийному.

Первые российские актрисы были водворены на женскую половину под присмотр специально приставленной к ним от дворцовой конторы «мадамы».

Начало было положено.

Однако двух актрис, представлявших собой пока неизвестно что, было мало. Сумароков настоял, чтобы Федор Волков вызвал из Ярославля двух испытанных комедианток — сестер Ананьиных. Федор написал им письмо с приглашением пожаловать в Санкт-Петербург.

В этом деле воспользовались услугами уже известного нам подпоручика сенатской роты Дашкова, часто навещавшего Ярославль по служебным делам. Дашков не замедлил доставить кружевниц в столицу.

Бойкая Машенька Ананьина, осмотрев строящийся театр, с сомнением покачала головой и сказала:

— А еще столица! Да наш ярославский театр не в пример лучше этого.

Сумароков обиделся за свое детище.

— Но этот еще не отделан. Подождите; когда все будет готово, пальчики оближете.

— Пальчики облизать нечистоплотно, — ответила Машенька, — в Ярославле у нас есть поговорка: «не хвались, идучи на рать»…

Сумарокову очень понравилась бойкая комедиантка.

— Из этой бабочки будет толк, — заявил он. — Вот, рекомендую вашему вниманию, — добавил он, обращаясь к подошедшей Олсуфьевой. — Будущая наша знаменитость, головой ручаюсь!

Ананьина внимательно посмотрела на Елену Павловну и сказала, протягивая руку:

— Здравствуйте. Да вы не сестра ли нашей Татьяне Михайловне? У ней, слышно, сестра какая-то есть.

— Нет, я не сестра Татьяны Михайловны. Но я о ней много слышала и считаю себя ее незнакомым другом.

— Незнакомый друг? Это, должно, по-питерски. У нас друзья бывают только очень знакомые. А схожи вы с ней. Совсем на одну колодку. Вы тоже наша сестра-комендиантка?

Олсуфьева рассмеялась.

— Нет, я еще не комедиантка, а пока только почитательница комедиантов.

— А-а!.. — протянула Манечка. — Я слышала, бывают такие…

Новые знакомые очень не понравились друг другу.

Сумароков не любил останавливаться на полпути. По приезде Ананьиных он стал осаждать Волкова просьбами о необходимости разыскать хваленую Татьяну Михайловну.

— Тогда мы сможем начать наше дело, не боясь за успех, — говорил он.

Федора Григорьевича глубоко волновало всякое напоминание о майковской племяннице. Он уже примирился со своей тихой грустью о потерянном и боялся возврата того состояния, близкого к невменяемости, которое он с такими усилиями переборол в себе там, в Ярославле.

Волков не мог себе даже мысленно представить встречи с Таней. До этого момента его мысли и рассуждения протекали связно и легко. Дальше — начинался полнейший сумбур, повергавший его в состояние, близкое к отчаянию.

Он вынужден был дать Сумарокову те скудные сведения о Мусиной-Пушкиной, которыми располагал сам. Не без мучительной внутренней борьбы и долгого раздумья решил про себя, в случае успеха розысков Сумарокова, не дожидаясь приезда Тани, бросить все и уехать к себе в Ярославль. Навсегда.