О Туле и Туляках с любовью. Рассказы Н.Ф. Андреева – патриарха тульского краеведения - Александр Лепехин

Говоря о старинных зданиях в Туле, заслуживающих пощады и уничтоженных невежеством, мы уклонились от предмета нашего рассказа, в чем и просим извинения у читателя. Но нам рассказывать уже нечего, потому что изустная хроника не сохранила более никаких воспоминаний о 100 летнем доме, «и глас ее быть слышен перестал». Изустная хроника молчит как каменный осьми аршинный столб пирамидальной фигуры, находящейся на дворе дома Лугининых, на котором уцелел еще большой жестяной фонарь, некогда освещавший широкое пространство этого двора; других трех-фонарных столбов давно не существует. Кстати или не кстати, как угодно, но мы заключим описание старинного дома в Туле искренним сожалением о том, что напрасно покойный дворянин наш А.П.Молчанов израсходовал до 35 тыс. руб. серебром, на устройство дачи своей, что на Мотякинском колодезе, в отдалённом, скучном, миазматическом угле города, не говоря уже о непроходимой грязи и окружающих раме лачуг построенных среди болот. Ясно что упомянутая сумма брошенная им на затеи, существенно бесполезные, в чем покойный незадолго до кончины своей сам сознавался. Если бы А.П.Молчанов, которого благодеяний долго, долго не забудут бедные граждане, израсходовал эти значительные деньги на возобновления безлюдного жилища, о котором только что шла речь, с тою, однако ж, целью, чтобы пожертвовать его в собственность тульской губернской гимназии, сгоревшей в пожаре 1834 года, то глубокая благодарность современников была бы ему наградою, а имя его перешло бы в грядущее потомство, как благородного гражданина, который… не даром жил, недаром землю бременил.

В настоящее время мечты мои осуществились. Старый дом приобретен Земством, возобновлен, подведен под казенную форму и отдан под Тульскую гимназию.

Находясь под влиянием грустных ощущений и сопровождаемые привратником, отставным артиллерийским солдатом, мы вышли из палат, как он называл их. Мы прошли весь двор и сели на одну из каменных ступеней наружной лестницы, ведущей в флигель, находящийся у второй ограды, в углу этого двора. Окидывая блуждающим взором пространство, окаймленное надворным строением, гармонирующим одно с другим, мы повсюду видели не жизнь, а разрушение, что, естественно, увеличивало наше уныние, чувство очень тяжелое, когда оно присоединяется к сумме горестей, которые преследуют вас, как злой дух, неумолимый дух. Если хотите, то и здесь вы увидите жизнь, только она проявляется в одной только питательной или негодной растительности, которая выбрала себе уединенное место там, где когда-то существовали два цветника, откуда смесь аромата цветов доносилась на крыльях услужливых зефиров, во внутрь дома. Но в настоящее время один из этих цветников отдан под огород, а на другом, кроме яблонь, груш, вишен и рябины, в чрезвычайном обилии развелись репейники, молочай, белена, крапива, волочец и сорные травы, между которыми кое-где заметите мак, колокольчики, ландыш, фиалки и полевую гвоздику. Не тоже ли проявляет и человеческая деятельность на широкой арене общественной жизни, если посмотреть на нее с нравственной точки зрения? И в наших больших и малых кружках, много увидите олицетворенных чертополохов, репейников, белены, крапивы и волчцев, но что всего удивительней (совестно сказать!), влияние этих чертополохов, репейников на общественное мнение, как меч Демоклеса, висит над головою каждого: так они завладели его вниманием. Этого мало: пошлый говор их и тупые остроты, все заглушают скромный голос светлого ума, глубоких знаний и несомненного дарования. Каждый из нас изучал эти факты в обществе, следовательно доказывая то, что каждый из нас хорошо знает, было бы бесполезно. И мы было, глядев на капитальную громаду, дали волю нашей фантазии. Нам казалось, что на вопрос поэта: зачем, скажи, предали тебя запустению? он почитал бы на ней, как на египетской пирамиде таинственные слова «судьба»! Но так как до авторских ощущений и фантазий какие бы они впрочем не были, в каком бы они не находились настроении, самому благосклонному из читателей нет никакого дела, то мы, зная эту непреложную истину повели с привратником следующий разговор:

– В каком ты полку служил? спросили мы солдата, закуривая сигару.

– Мы служили в армейской конной артиллерии, а не в полку, ваше высокоблагородие, отвечал он с некоторым самодовольством, снимая фуражку и вытягиваясь, как во фронте.

– Какого же ты был ранга в прислуге, готлангер?

– Никак нет-с, бомбардиром служили…

– Значит орудие и банник старинные твои знакомцы.

– Точно так, ваше высокоблагородие.

– И по команде: батарея заряжай! без команды. с картузом! ты кричал: туз! вместо картуз.

– Действительно правду вы изволите говорить, отвечал он и на губах солдата мелькнуло что-то такое похожее на улыбку.

– Какая же на тебе шинель? Таких в артиллерии не носят.

– Старого завету, отвечал солдат.

– Долго служил?

– 27 лет и гневроны на левом рукаве имеем.

– Как твое имя и отечество?

– Были Федул Антипов, а по прозвищу Голубь-Турман.

– Воля твоя служба, а не по Сеньке шапка дана, как говорится. На голубя ты совсем не похож, разве на коршуна немного смахиваешь.

– Так прозывался покойный наш родитель, ваше высокоблагородие, а сыну к какой стати было менять родительское прозвище? Эвто тоже, что забыть его благословение… Незамолимый грех! Как же после эвтаго мы поцеловали бы крест и Евангилие на верность службе православному Царю-Государю? Никак не можно было бы нам и близко подойти к такой святыне, забыв родительское благословение и переменив наше прозвище, отвечал солдат, сопровождая взгляды свои легким оттенком негодования.

– Это тебе делает большую честь и слова твои заслуживают похвалу, но не о том дело, служба. Скажи, Голубь-Турман, одному тебе здесь страшно, жутко по вашему?

– Чего нам бояться, ваше высокоблагородие, воры не полезут в пустые палаты, там уже взять нечего, сами вы изволили видеть, что нечего, а мертвецы шлялись с кладбища, да угомонились, перестали давным давно.

– Разве они когда являлись здесь? спросили мы, улыбаясь.

– Да, иногда шлялись, болтают старики, в эвтом не извольте сумлеваться, простодушно отвечал привратник.

– И ты, служба, в простоте сердца веришь этим нелепым народным сказкам?

– Люди ложь и мы тож, по пословице, ваше высокоблагородие. Какая нам нужда, что нам за дело разспрашивать правду ли народ болтает: рот чужой не хлев свиной, не затворишь. Мы докладываем вашему высокоблагородию то, что слышали чужие речи, а божиться не будем и под присягу не пойдем, сказал солдат обидясь.

– Но ведь, служба, народная болтовня сплошь да рядом вздор, пустяки, особенно когда дело касается до мертвецов, которых не было, нет и не будет. Легковерный! И ты, в твои лета думал, что они действительно могли являться в комнатах этого пустого дома? Стыдно, брат тебе, служба, верить подобным нелепостям. Не должно быть, по крайней мере, глупее глупых невежд, рассуждали мы, надеясь, что убеждения наши поколеблют его верования в приведения: не тут-то было.

– А когда все это вздор, пустяки и нелепость, ваше высокоблагородие, то нам приходится замолчать, потому что вы сумлеваетесь и вам не угодно видно слушать наши глупые речи, возразил он, сделав гримасу и покручивая левою рукою длинные, с проседью усы свои.

Значило, что противоречия наши задели службу за живое. Небрежно отставив правую ногу на третью позицию, он посматривал в сторону с видом человека оскорбленного. Служба не на шутку рассердился; а между тем любопытство наше раздражалось. Мы желали знать, во чтобы то ни стало, до какой степени могут доходить вымыслы народных заблуждений по части юродствующего воображения, которое у него неистощимо в явлении не бывавшего, вымыслов обиходных, переходящих из уст в уста, от поколения к поколению, вымыслов, из суммы которых слагаются предания. И мы сказали:

– Ну пусть так будет как старики, или, скорее старухи говорят, мы согласны тебя слушать с удовольствием, только объясни нам, служба, в какую же пору дня, или ночи, т. е. в какие именно часы мертвецы приходили бродить в палаты и за какою надобностью, говорили мы, едва удерживаясь от смеха.

– Не днем и не ночью, а в глухую полночь, перед петухами, отвечал он, обрадовавшись, казалось, случаю высказать таинственные события пустого дома, а может быть, имея намерение в свою очередь озадачить нас силою солдатских своих аргументов. Какая же нечистая сила понесет днем мертвеца с погоста? Сказал он, посмотрев на нас вопросительно. Как это можно, ваше высокоблагородие! Пожалуй, от беды не уйдешь и на будочника наткнется. Ведь мертвецы, говорят, днем ничего не видят: слепы, как совы, и наш брат, солдат, спуска давать не любит тотчас зашибет, аль алебардою поколит, разсказывал страж, энергически размахивая правою рукой, в которой держал фуражку, и подергивая левым плечем, как это обыкновенно делают жиды, но он не был жид. Это только обнаруживало несомненную истину, во-первых, и угловатость его движений, от чего из фуражки солдата вывалилась белая тряпка вместе с какими-то двумя листам писаной бумаги, которые он торопливо поднял с травы и положил опять в фуражку; во-вторых, что «служба был маленько выпивши», как выражаются туземцы реки Серебровки и Хомутовки.