Люди за забором. Частное пространство, власть и собственность в России - Максим Трудолюбов

Государство, созданное большевиками, отказалось от рынка и заявило свое право распоряжаться любой собственностью от имени народа. Вот только теперь на руках у этого государства было самое большое бездомное население в Европе. Собственность теперь нужно было не делить, а создавать – в отсутствие частных застройщиков. Строительство и раздача жилья стали долгом государства перед людьми, а жилье для людей – правом. В конце концов, они не по собственному желанию отдали свою землю в колхоз и отправились в города жить в бараках. Это не просто конституционное «право на жилище» (которое, впрочем, включили в Конституцию СССР только в 1977 году), а что-то более серьезное: право надеяться на государство, которое взяло у тебя столько сил и энергии и теперь должно вернуть долг.

И государство стало его возвращать: с 1960-х по 1980-е годы бывшие крестьяне и их дети, теперь городские жители, получили квартиры в многоэтажках. Квартиры стали для них чем-то вроде земельных наделов, которые в другой исторической ситуации они получили бы в крестьянской общине. Этой большой общиной управляло теперь государство. Оно постепенно вызволяло бывших крестьян из коммуналок и бараков и давало им небольшую жилую площадь в панельных домах на бесчисленных новых выселках.

Нехватка жилья была больным вопросом системы: советской власти исполнилось 40 лет, а жизнь была теснее, чем до революции. Да и идеологически это была непростая тема: возвращение частной жизни в социалистическом обществе нужно было как-то объяснять. Например, вводить через литературу. Личная жизнь и жилье – главная тема повести Ильи Эренбурга «Оттепель» (она была опубликована в 1954 году и дала название эпохе). В «Оттепели» вопрос об отдельности жилья и качестве частной жизни по значимости становится вровень с производственными заботами. В этом, собственно, оттепель и состоит. Один из главных героев повести, директор завода Журавлев, представляющий сталинский стиль управления, настаивает на приоритете производства – вкладывает в производство выделенные на жилье деньги – и проигрывает, потому что время изменилось. Директор теряет уважение даже со стороны собственной жены (Лены) и в конце концов остается и без жены, и без работы.

«Летом секретарь горкома Ушаков при Лене сказал Журавлеву, что нельзя оставлять рабочих в ветхих лачугах и в бараках, фонды на жилстроительство выделены еще в прошлом году. Иван Васильевич спокойно ему ответил: „Без цеха для точного литья мы бы оскандалились, это бесспорно. Вы ведь первый нас поздравили, когда мы выполнили на сто шестнадцать процентов. А с домами вы напрасно беспокоитесь – они еще нас переживут. В Москве я видел домишки похуже“. Не хочет себя расстраивать, думала Лена, на все у него один ответ: „Обойдется“. Эгоист, самый настоящий эгоист!»[260]

Писатели, сценаристы, режиссеры, архитекторы, инженеры, дизайнеры, специалисты по интерьеру – все так или иначе участвовали в кампании по подготовке и осуществлению культурного прорыва к частной жизни. Архитекторы рисовали новые дома, дизайнеры создавали новую мебель, мастера искусств подбирались к запретным темам.

Хрущев не понимал современного искусства, но тоже был по-своему радикален. Он стремился уйти от эксклюзивности, от распределения по принципу лояльности и прийти к коммунистическому распределению – каждому по потребности. Условия для этого были. Делить старые здания приходилось все реже. При Хрущеве лишь от 5 до 10 % новой жилплощади давалось в коммунальное заселение – в старых и новых больших квартирах. Все остальные миллионы метров были новыми малометражными квартирами, тесными, но отдельными. Объемы строительства подскочили в 1957 году до 3 миллионов квартир, достигли пика в 1959-м и несколько снизились в дальнейшем, достигнув плато на уровне 2,2 миллиона квартир в год. Впервые в советской истории власти в массовом порядке распределяли новое жилье, а не делили старое[261].

Но сделать подход к раздаче жилья полностью автоматическим, основанным только на потребности (то есть создать в СССР действующий коммунистический институт) государству не удалось. Историк Стивен Харрис в своем исследовании процесса распределения жилья в Советском Союзе на материале ленинградских архивов цитирует исполкомовского чиновника: «Не должно получиться так, что парикмахеры получат жилье первыми, а рабочие останутся в хвосте»[262]. Общая очередь, о которой так хорошо помнят все, кто жил в СССР, в реальной жизни, особенно в том, что касалось жилья, не была ни «общей», ни «очередью».

Государство не сумело сделать очередь единой, отобрав все полномочия по распределению жилых метров у предприятий. Заводы и организации всеми силами боролись за сохранение «своего» жилья, поскольку именно это было их главным козырем в привлечении лучших работников. Кроме того, при передаче списков очередников из ведения предприятий в ведение советов менялась логика очереди, снова встревали блат и коррупция, так что в сознании граждан завод мог оказаться «хорошим», а государство – «плохим». Переадресация вины за неполучение жилья была не менее важной процедурой, чем собственно выдача жилья.

Очередь в результате оказалась не коммунистическим институтом, а сложным социально-политическим феноменом. Место в ней нужно было выслужить, высидеть, вымолить, а в идеале необходимо было достигнуть таких высот, на которых квартиру дают вне очереди. Номенклатура возвышалась над общей очередью, хотя и там были свои очереди. На шансы всех остальных влияло положение в партийно-государственной системе, место профессии в социальной иерархии, личные заслуги, возраст, длительность проживания в городе (коренной ленинградец, москвич и т. д.), награды, судимости и проч.

Факт включения или невключения в состав очередников стал важнейшим способом установления связи между человеком и государством. Вспомним, что граждане СССР рассматривали жилье как право. Это право было ключевым новым основанием для осознания связи со страной. Надежда получить собственные, отдельные от других жилые метры и сделать свою жизнь частной, по сути, позволила в постсталинские годы обновить неписаный договор между государством и человеком[263].

Страх постепенно переставал быть раствором, скрепляющим общество. Но вместе с ним исчезал и прежний главный стимул к самоотверженной работе – мобилизация перед лицом смертельных угроз. Конечно, ритуальный идеологический фон холодной войны поддерживал тему внешней угрозы, но у нее уже не было прежней силы. Да и государство, благодаря Хрущеву, отказалось от террора как инструмента принуждения к труду. Необходим был позитивный стимул к работе – и обещание частной жизни в отдельной квартире стало таким стимулом. Нужно только помнить, что к частной жизни советское общество пришло через страх. Оно вышло из страха, было сформировано страхом и стремлением укрыться в собственной маленькой квартире.

Полностью уйти от расслоения, созданного номенклатурным распределением, тотальное советское государство не могло. Но частично деполитизировать распределение жилья, то есть начать раздавать его по потребности, а не по близости к власти, удалось. Да и сами масштабы распределения – выше мы говорили, что за годы правления Хрущева и Брежнева до 140 миллионов граждан переехали в новые квартиры, – сделали общество гораздо более инклюзивным.

Конечно, распределялась площадь не между всеми и не поровну. Конечно, «наделы» партийной элиты были значительно лучше средних. И все-таки в целом, учитывая сильно сглаженную по сравнению с рыночными странами разницу в доходах, в 1960–1980-х годах российское общество было гораздо более эгалитарным, чем сегодня. По подсчетам, основанным на советских и американских исследованиях 1991 года, коэффициент вариативности жилой площади на душу населения был в США в два раза выше, чем в СССР. Кстати, и основной показатель неравенства, коэфициент Джини, был в США в то время значительно выше (0,41), чем в Советском Союзе (0,29). Сегодня в этом смысле мы гораздо ближе друг к другу: у США – 0,45, у России – 0,42[264].

Американская исследовательница Джейн Зависка отмечает, что участвовавшие в ее опросах в середине 2000-х годов россияне говорили о приобретении квартир в необычном для американца (но хорошо понятном нам) пассивном залоге: «Нам дали квартиру», «Квартиру нам выделили». Часто так говорили и молодые люди, задаваясь риторическим вопросом: «Кто теперь даст нам квартиру?» Несмотря на значительно выросшие показатели неравенства, россияне, пишет Зависка, в целом смотрят на владение жильем как на всеобщее право[265]. Отголоски послевоенного общественного договора, таким образом, живы до сих пор.

С некоторой долей иронии можно говорить о том, что послевоенный общественный договор и его постепенная реализация в последующие десятилетия были той самой «милостью от государя» (см. главу 7), которой ждали крестьяне в XIX веке. Только вместо земли теперь распределялась жилплощадь. Квартиры, как и общинная земля, подвергались регулярному переделу: в семье вырастали дети, им нужно было отделяться. Если была возможность, квартира разменивалась, доля сына в квартире его родителей объединялась с долей дочери в квартире ее родителей, и вот – новое тягло и новый надел. Это, конечно, в лучшем случае. Если молодые не имели квартиру, нужно было становиться в очередь и ждать, пока новый надел обеспечит государство. Привязка к земле существовала в форме обязательной прописки по месту жительства, так что аналогия с государственным крестьянством не так уж и натянута. Государь в лице советского правительства отнял землю у помещиков и попов и раздал трудящимся людям – только в виде квартир и не очень поровну – и с большим историческим опозданием.