Здесь слишком жарко (сборник) - Влад Ривлин

Этот особый запах из крови и гари долго потом меня преследовал.

– Будь осторожен, – первое время говорила мне жена, когда я утром уходил из дома.

Однажды рано утром я слышал, как сосед по дому инструктировал свою дочь:

– Старайся не садиться на задние сиденья, особенно там, где колесо… И держись подальше от окон!

А потом мы просто перестали говорить на эту тему и старались жить так же, как до того, когда всё это началось. Как будто взрывов больше нет, и вообще никогда не было…

Новости мы почти не смотрели, и только утром я мельком просматривал газеты. Крупные заголовки красным или чёрным цветом орали об очередном взрыве, перестрелке или ответных ударах наших лётчиков.

Конечно, не у всех получалось держаться. Кто-то успокаивал себя тем, что от судьбы не уйдёшь, кто-то верил в своё везение. Ну а многим просто некуда было деваться: ведь банки не спрашивают, есть у тебя работа или нет. Страх за невыплаченные ссуды и ипотеки был намного сильнее страха быть взорванными где-нибудь в автобусах. Да и надоело всё: «мне что, дома сидеть и всех их бояться?!

Большинство людей рассуждали так же, как я. И потому как ни в чём не бывало каждый день ездили на работу, а по выходным собирались на пикники, жарили шашлыки или сидели в кафе. Хотя Тайелет, где раньше яблоку негде было упасть, почти опустела по вечерам. Но кафе и рестораны были всё так же полны людей, хотя и там нередко случались взрывы.

Мои друзья тоже ездили каждый день на работу, а на выходные мы нередко собирались. Правда, многие из них уже давно навострили лыжи кто в Штаты, а кто – в Канаду, кто-то по работе, кто-то ради детей. Но пока все молчали.

Нередко об отъезде друзей я узнавал, когда меня вдруг приглашали на «отвальную». Уезжали в основном тихо, без лишнего шума. Один Роберт не мог молчать. Он со своей женой приехал ещё тогда, когда все только раздумывали, ехать или не ехать. Познакомились мы с ним в ульпане, или, попросту, на курсах иврита.

Они с женой всегда ловко устраивались, вечно попадая в струю. Одними из первых занялись челночным бизнесом, потом одними из первых уехали в Израиль. У Роберта профессии как таковой не было: он вроде бы учился в институте, но бросил и занялся торговлей. Его жена бросила институт ещё раньше. В Израиль они прилетели по отдельности, развелись, чтобы жена получала пособие на ребенка.

Роберт никак не мог найти себя и постоянно заламывал руки. Она не раз выгоняла его из дома, заводя себе любовников из местных. Но любовников она заводила с пользой для себя: кто-то оплачивал ей квартиру, а кто-то находил непыльную работу вроде ответственной за уборку. Такая жизнь ей, похоже, нравилась, но потом она поняла, что единственным, кто любит её по-настоящему, был и будет Роберт.

Они снова стали жить вместе, и через свои связи Лина пристроила его вахтёром на очень тёплое и сытное место в госучреждении. С тех пор они жили душа в душу, но когда всё это началось, то Лина, используя свои связи, каким-то образом выиграла гринкард, и они очень скоро уехали в Штаты.

Мне почему-то было жаль Роберта. Вроде ему с работой повезло больше, чем кому бы то ни было из нас, но глаза у него всегда были печальны, и выглядел он совершенным стариком. Немного выпив, он начинал орать и плакать, что «она заела его жизнь» и что он бы её давно убил, если бы не любил так сильно.

Мы все жалели его.

А этот мужик жалости не вызывал. Скорее странное какое-то ощущение – то ли шока, то ли чего-то потустороннего.

– Что это ты какой-то заторможенный, – как-то сказал я ему. – Не выспался?

– А я вообще не сплю, – вдруг сказал он.

– Почему? – спросил я.

– Не могу, – ответил он.

– А к врачам ты обращался? – спросил я.

В ответ он обречённо махнул рукой, мол, а что толку?…

– Выписали мне всякую дрянь, но мне от неё только хуже. Я уже к кому только не обращался: и к экстрасенсам, и к гипнотизёрам… И водку пил, чтобы заснуть. Ничего не помогает. Не сплю и всё.

– Как же ты живёшь, без сна?

– Вот так и живу. Но, может, это даже к лучшему, что ночью я не сплю. Когда не спишь ночью, то днём тебе не до всяких там вопросов… И вообще ни до чего… Ты вроде как бодрствуешь, а на самом деле спишь. Нет, это неверно сказано. Ты не то чтобы бодрствуешь… Ты, как автомат, делаешь только то, что у тебя доведено до автоматизма. Так легче. Легче жить.

– И давно это у тебя?

– Два года – с тех пор, как жена погибла. – Он замолчал, погрузившись в свои мысли, а потом снова заговорил, – Мы тогда ещё могли в Штаты уехать, ну, в Германию, понятно, это даже не обсуждалось… А в Штаты можно было. Мы все хотели в Штаты: я, дочка, сын, невестка. А она упёрлась: только в Израиль. Она вообще у нас в доме лидером была. Характер у неё такой был… Если уж что решит – спорить бесполезно. Ей здесь нравилось, хоть и не очень сложилось у нас. Она за бабками смотрела, мыла их, на себе таскала. Спина у неё сильно болела, но она всё равно с утра до ночи работала. И никогда ни о чём не жалела, всегда говорила, что здесь – это её. Ну вот… А для меня она по-прежнему как живая. Я с ней часто спорю. У меня тоже ведь характер не очень… Мы с ней всегда спорили. Она хотела больше детей родить, но у неё ноги болели после родов, врачи не разрешили. А она всё равно родить хотела. Так всё это неожиданно… В тот день я всё ждал, что она позвонит, мол, обошлось. А потом её фотографию по телевизору показали. Всего тридцать два человека, и она среди них.

– И с тех пор ты не спишь?

– Да, и свет не выключается. Может, из-за этого я и не сплю.

– То есть как не выключается? В комнате?

– Нет, у меня в голове. Я закрываю глаза, а свет не гаснет. Яркий такой свет. Всё время мне мешает.

– Ну, и сколько ты так выдержишь?

В ответ он только с улыбкой посмотрел на меня. У него была очень характерная внешность, и улыбка как будто знакомая, и не то что бы ехидная, скорее – насмешливая и немного грустная.

Спустя какое-то время он исчез. Говорили, что дочь забрала его к себе на север.

Фрагменты. Год 1991

Наши взгляды встретились. До сих пор на меня никто не смотрел с такой ненавистью, как этот восемнадцатилетний паренек из Газы. При этом губы его улыбались, и эта улыбка придавала лицу паренька еще более зловещее выражение.

Через три месяца я отправлюсь служить в израильскую армию, и, возможно, мы снова с ним встретимся. Может быть, я приду в его дом, чтобы… Ясно, зачем. Чтобы арестовать его или убить. И если он вдруг появится в моем доме, то тоже с одной-единственной целью: убить меня и моих близких. Других поводов навестить друг друга у нас нет.

Возможно, он опередит меня и нанесет удар первым, где-нибудь на остановке или перекрестке, откуда наш работодатель забирает нас на работу. Или когда я буду возвращаться с работы – ведь подвозка есть не всегда, машины у меня нет, до автобуса нужно еще добраться. Каждый шекель на счету и если есть возможность пройти пешком, я так и сделаю. А на дорогах полно таких же как он – арабов, возвращающихся к себе в Газу: угрюмых, усталых, смуглых, усатых, в основном немолодых мужиков, уезжающих на заработки затемно и затемно же возвращающихся после работы домой. Утром, еще затемно, они едут в Израиль, часами ждут на контрольно-пропускных пунктах, а потом часами ждут на больших перекрестках в надежде, что кто-то из израильских подрядчиков наймет их на работу. Те, кому повезет, ближе к вечеру толпами идут вдоль шоссе, возвращаясь на тот же перекресток, куда приехали утром. Там их дожидаются те, кому с работой не повезло. По этой же дороге возвращаемся и мы, если нет подвозки, на свои съемные квартиры, потолки в которых непривычно низкие, а от невыносимой жары спасает только вентилятор. С арабами мы делаем одну и ту же работу, работаем на одного и того же «балабая» – хозяина (израильтяне произносят это слово с благоговением – вот же он смог. Арабы – с ненавистью), на одних и тех же условиях. Так мне кажется. Почти каждый день я наблюдаю, как их, арабов, пропускают через КПП. Солдаты закрыли вход чем-то вроде веревки. Эта веревка разделяет солдат и рвущихся в Израиль на работу арабов. Те, у кого документы в порядке, сгибаются и пролазят под веревкой.

До сих пор я всегда гордился тем, что я еврей. Ведь мы – это Книга Книг, это Иисус, Карл Маркс, Эйнштейн… А тут мне впервые мне становится стыдно от того, что я еврей. Наконец среди солдат находится смуглый крепыш, вроде, ефрейтор или даже сержант, который, нахмурившись, требует убрать веревку.

– Они что, не люди?! – возмущенно обращается он к своим сослуживцам.

Наверное, мы такие же, как и все: не хуже, но и не лучше. К сожалению. Вечером своими сомнениями я поделился с соседом-старожилом. В ответ он только усмехнулся:

– Услышишь за спиной арабскую речь – оглянись, – посоветовал он мне.

А мне не зачем оглядываться. Я с ними работаю каждый день, делаю одну и ту же работу. Мы долго не разговаривали друг с другом. Во время обеденного перерыва я обратил внимание, что они ничего не едят и даже не пьют, несмотря на невыносимую жару. Я предложил им еду или хотя бы воду. В ответ пожилой араб снисходительно усмехнулся и сказал: