Коллапс. Гибель Советского Союза - Владислав Мартинович Зубок

Революции 1989-го года, как и политические движения в СССР, не были бы столь массовыми, если бы сводились только к требованиям гражданских свобод. Многих людей привлекали образы западного потребительского «рая». Пока тысячи восточных немцев в экстазе праздновали свободу на Берлинской стене, сотни тысяч заполонили роскошные магазины на Курфюрстендам в Западном Берлине – всем хотелось увидеть, потрогать и вкусить запретных плодов западного общества потребления. «В хаотические дни окончания холодной войны в Восточной Германии и во всей Восточной Европе потребительские товары… часто казались символами и сущностью свободы», – заметил один историк. В конце 1989 года журнал «Плейбой» стал первым американским иллюстрированным журналом на венгерском языке. Издатели заявили, что их журнал и девушки «экспортируют американскую мечту»[264].

Произведенный падением Берлинской стены эффект стал главным символом триумфа Запада над Советским Союзом. Уильям Таубман написал об этом так: «Падение Берлинской стены перевернуло все с ног на голову. До этого Горбачев был главным инициатором перемен… После берлинских событий Горбачеву пришлось реагировать на изменения, спровоцированные другими. Народные движения в ГДР и восточноевропейские политики оставили идеи коммунизма на обочине, западноевропейские и американские лидеры могли теперь игнорировать горбачевское видение» будущей единой Европы[265]. Сам Горбачев был слишком поглощен внутренним кризисом. В ночь «прорыва стены» толпами немцев Политбюро заседало допоздна, обсуждая длинный список тяжелых проблем, и прежде всего события в Литве. Прошло шесть дней, а советский лидер, казалось, все еще не осознал символическое и политическое значение того, что произошло. С поразительным апломбом он заявил британскому послу, что события «идут в правильном направлении… Перестройка и до вас доберется». Он также раскритиковал слова Маргарет Тэтчер о «крушении тоталитарной социалистической системы» в Восточной Европе[266]. Горбачев, видимо, не хотел осознать, что его концепция Советского Союза, постепенно интегрируемого в «общеевропейский дом», перечеркнута – стала жертвой стремительного порыва Восточной Европы к единению с Западом.

Падение Берлинской стены и последующая волна крушений коммунистических режимов в Восточной Европе дали западным лидерам победу в холодной войне и невиданное геополитическое преимущество – шанс, который выпал впервые с 1945 года. Неожиданно у Буша на руках оказались все козыри для переговоров с Горбачевым. Даже скептически настроенный Брент Скоукрофт внезапно понял, что «все стало возможно». Привычная картина разделенной Европы исчезла, а зарождающийся новый мир, как вспоминал Скоукрофт, оказался «в буквальном смысле за рамками нашей прежней системы координат». Он считал, что революции в Восточной Европе еще больше повысили шансы на контрреволюцию в Советском Союзе. Благоразумие диктовало Бушу действовать осторожно. Но он все же склонился к оптимистической оценке. Возможно, рассудил он, Советский Союз является бомбой замедленного действия, но пока можно, с Горбачевым нужно продолжать выгодное для США партнерство, использовать его добрые намерения как можно дольше[267]. Также необходимо закрепить революционные перемены в Восточной Европе международными соглашениями, под которыми будет и советская подпись. А для этого нужно помочь лидеру Советского Союза остаться у власти, удерживать под контролем своих генералов и консерваторов. Предметом особой озабоченности Буша и Скоукрофта были требования немедленной независимости со стороны прибалтийских республик. Эти требования пользовались большой поддержкой у американцев балтийского происхождения и сочувствующих, среди которых было много соперников Буша внутри республиканской партии. Прибалтийские эмигранты в США действовали организованно и энергично – они посылали в Литву, Латвию и Эстонию принтеры и компьютеры. Они также финансировали первые зарубежные поездки лидеров «Саюдиса». Голоса выходцев из Прибалтики играли существенную роль в исходе выборов в ключевых штатах США[268]. Буш не мог игнорировать этот политический фактор. Но он также боялся, что отделение Литвы станет детонатором для консервативного отката в СССР. Это грозило самыми серьезными последствиями для Восточной Европы и Восточной Германии, где еще оставались советские войска.

2–3 декабря 1989 года на советском теплоходе «Максим Горький» у берегов Мальты проходила долгожданная встреча Горбачева и Буша. Внимание западной и всей мировой прессы к этим переговорам трудно переоценить. Горбачев явился на встречу после поездки по Италии, где его ожидал небывалый народный триумф. В Милане советского лидера окружила восторженная толпа – люди рыдали от радости, словно в молитвенном экстазе. Для советского лидера встреча с президентом США означала психологический и политический конец холодной войны[269]. У американской стороны настроение было совсем другим – дружеским, но не теплым, временами напряженным. На море разбушевался шторм, и Буш страдал от морской болезни. Советская делегация также пребывала в тревоге, а маршал Сергей Ахромеев, военный советник Горбачева, был мрачнее тучи. Только Горбачев излучал энергию и уверенность, словно он «выиграл», а не «проиграл» Восточную Европу. Советский руководитель просиял, когда Буш сказал, что хочет отменить поправку Джексона-Вэника к закону о торговле между США и СССР. Принятая в 1974 году, она связывала американскую торговлю с Советским Союзом со свободой эмиграции. Эта поправка ограничивала советско-американские экономические связи и немало способствовала гибели брежневской политики разрядки. Буш пообещал «изучить с конгрессом» возможность снятия ограничений на экспортные кредиты и государственные гарантии, которые мешали американскому бизнесу работать в Советском Союзе. Он также поддержал участие СССР в ГАТТ. Но он ничего не сказал о советском членстве в МВФ или Всемирном банке.

Горбачев не скрывал, что нуждается в деньгах, он рассказал о внутренних проблемах и перечислил непредвиденные убытки: 8–10 миллиардов рублей от катастрофы в Чернобыле, 12–14 миллиардов – от землетрясения в Армении и еще больше из-за падения цен на нефть. Советский лидер пожаловался на дурные советы некоторых экономистов – в частности Николая Шмелева, который рекомендовал потратить 16–20 миллиардов на импорт, чтобы удовлетворить советских потребителей. Буш вежливо ответил, что у него тоже есть проблемы с бюджетом и что он разбирается с залоговой задолженностью в 50 миллиардов долларов, оставленной ему в наследство администрацией Рейгана. Госсекретарь США Джеймс Бейкер посоветовал Горбачеву воспользоваться советскими золотыми резервами и продавать за границей советские облигации, обеспеченные золотом[270].

Буш изложил американские претензии. Он добивался от Горбачева прекращения помощи режиму Кастро на Кубе и революционному правительству сандинистов в Никарагуа. В американском списке это было приоритетом номер один. Советские делегаты были удивлены: они ожидали совсем другого разговора – о будущем мира. Но Горбачеву очень хотелось подвести «стратегическую и философскую» черту под холодной войной. На второй день саммита он преподнес американцам сюрприз – и совсем не тот, которого опасались Буш и Скоукрофт. «Я хочу сказать, – торжественно заявил Горбачев, – что СССР ни при каких обстоятельствах не начнет войны с Соединенными Штатами и, более того, готов не считать их