Дела и ужасы Жени Осинкиной - Мариэтта Чудакова

А потом… Потом образовалась возможность быстро получить большие деньги — правда, с немалым риском. Почему-то, впрочем, риск сначала показался совсем малым — причем всем участникам. Участвовали в этом предприятии два бывших «афганца» и еще двое. Один из этих двоих был человеком, от одного тяжелого взгляда которого у Мобуты начинали дрожать руки. Известно было, что для него убить человека — все равно что орех расколоть. Имени его никто не знал, звали — Харон. Вообще-то он тоже был в Афганистане. Но — не в войсках.

Вместо больших денег получились четыре трупа. В их числе — «афганец». Его убил один из защищавшихся — за минуту до своей гибели. Следствие шло полтора года. Второго «афганца» приговорили к высшей мере. Эта же самая мера грозила Харону — как организатору, а также за тройное убийство. Потому что все три трупа были на нем, а вовсе не на оставшемся в живых «афганце». Но дать на Харона показания мог только Мобута — на которого материала было не больше, чем на пять лет, а за сотрудничество со следствием могли и еще скостить. Но он их не дал и сотрудничать не стал. А почему — скоро станет ясно.

За год до вывода войск Мобута толкнул «той» стороне (настоящим афганцам, или «духам», как называли их почему-то в советских войсках) особо крупную партию взрывчатки. Деньги он получил хорошие, и даже очень. И все было бы шито-крыто, если бы… Через два дня взорвали мотобатальон: 49 «ЗИЛов», то есть грузовиков, шли один за другим, перевозили боеприпасы и продукты. В каждом — два-три человека. У батальона было сопровождение — десять бэтээров. Один — впереди, один — замыкающий, восемь штук распределились по колонне, через каждые четыре-пять «ЗИЛов». На каждом — по десять человек. Фугас рванул под головным бэтээром, потом — под замыкающим. Взорванные бэтээры встали и лишили колонну движения — хоть вперед, хоть назад. После этого ее расстреляли из гранатометов и пулеметов почти в упор. Мобута видел потом все, когда трупы собирали. Около двухсот.

И все бы ничего. Но нашли потом совсем рядом ящики от взрывчатки с советской маркировкой — афганцы взрывчатку вынули, использовали — очень даже эффективно. А ящики бросили прямо тут, неподалеку. А чего им было их прятать? Наоборот — пусть смотрят неверные, как их свои же предают.

От колонны в живых осталось трое.

И все бы ничего. Все должно было быть шито-крыто.

Но уже на родине, два года спустя, встретился Мобуте человек. Тоже был в Афганистане, но не в армии. Мобута даже слышал как-то про него — правда, глухо. А видеть — никогда не видел. Но тот быстро восстановил обстановочку, и сомнений в том, что когда Мобута там служил, этот человек все время работал в советском посольстве в Кабуле, не осталось. Именно про него — не в Афгане, а уже после вывода войск, в России — заговорили вдруг среди «афганцев». То тут, то там стало возникать в разговорах его имя. И говорили все одно — как этот водитель при посольстве, пока они подставлялись под пули и мины, исправно отправлял из Кабула в Россию героин. А как? В цинковых гробах, под видом груза 200.

Вот этот именно человек и приехал к Мобуте в Заманилки и предложил ему то самое выгодное, хоть и мокрое, дело.

Мобута, по правде говоря, не очень-то хотел, отказывался. Но он был нужен специально к нему приехавшему человеку. И тот Мобуте кое-что рассказал и даже показал. Точнее, дал почитать бумажку. Прямо в руки дал, потому что это был не оригинал бумажки, а копия. А бумажка хранилась у какого-то кореша того человека и должна была сразу пойти по нужному адресу — если человек подаст знак.

Оказалось, что у приезжего, которого Мобута до этого и в глаза-то не видел, хранятся ключи от его жизни! Ну, вроде как в русских сказках — Кощеева смерть в яйце.

В бумажке той было четко и ясно написано, кто именно, кому и за сколько продал такого-то числа такого-то года взрывчатку. А также о том, как успешно через два дня эту взрывчатку применили. И разнообразные детали (бумажку с умом составили) у любого не оставили бы сомнений в том, что все написанное — правда.

— Ну и что? — скажет наш юный, но умный читатель. — Ну и что за дела? Не обязательно российская прокуратура посчитает эту афганскую бумажку (на каком языке-то еще написанную?) достаточной для возбуждения уголовного дела. Да и срок давности мог истечь.

Но в том и дело, что бумажка эта предназначалась не для прокуратуры и не для суда.

То есть вообще-то для суда, но необычного. Такого, где приговор произносится безо всякого судебного разбирательства, а исполнение его может быть очень-очень быстрым.

Кстати сказать, и срок давности тогда тоже еще не истек — всего четыре года прошло. Но у того суда, для которого бумажка предназначалась, срока давности вообще не было. Вернее, связан этот срок был только с продолжительностью жизни одного хотя бы из трех людей. А они все еще молодые были.

Вот почему, когда погорели и вместо больших денег в карманах получили наручники на запястьях, Мобута ничего про Харона следователю не сказал. И тот получил не вышку, а пять строгого, как и сам Мобута. А того «афганца», кажется, расстреляли — хотя он вообще был сбоку припека и никого не замочил. Но Харон дал показания на него, и очень убедительные. А Мобута не возразил.

Оба вышли на волю почти одновременно. Мобута надеялся никогда больше про Харона не услышать. И уж где не ожидал его встретить — так это у себя в Заманилках. Но привелось, и очень скоро. Как увидел он в окошко, что человек идет, уверенной ногой проминая пухлый и влажный мартовский снег, прямо к его крыльцу, так что-то ухнуло у Мобуты в груди. Про такое, наверно, и говорят — душа в пяткиушла. И что интересно — ведь сперва Мобута его сквозь замерзшее стекло вовсе и не узнал! Отчего же ухнуло-то? А?

Все дальнейшее произошло в течение нескольких дней. И надо же было, чтобы заказали именно Анжелику!.. Мобута еще в прошлом году положил на нее глаз — и даже заходил ненадолго в хату к тете Груше, как раз когда там отмечали Анжеликино шестнадцатилетие. Веселая такая была тогда Анжелика, голубоглазенькая… Хоть Мобута недавно освободился, но и в Заманилках, и в Оглухине к нему относились неплохо: он был, можно сказать, непьющий, а это качество у местных женщин, как и повсюду в России, ценилось на вес золота.

Но отказать Харону опять оказалось невозможно. Бумажка, которую он показывал семь с лишним лет назад, была у него цела. Харон подтвердил (и даже представил доказательства), что трое уцелевших из всего батальона — те самые, к которым «в случае чего» должна была попасть бумажка с именем Мобуты, — до сих пор живут и здравствуют, ничего не забыли, а наоборот, с годами еще горше помнят. И ездят иногда к родным погибших ребят. Всем не помочь — полег, как помните, батальон, — но кому приходится особенно туго — чем могут, помогают. И страшную клятву, которую они дали тогда над цинковыми гробами, недавно подтвердили: если узнают, кто именно из своих толкнул тогда душманам взрывчатку и помог отправить на тот свет две сотни молодых ребят, — человека этого (хотя человеком они его не считают) найдут, где бы он ни прятался. Достанут из-под земли и порвут на части.

Двух лет, проведенных в Афганистане, вполне хватило Мобуте, чтобы к клятве этой он и столько лет спустя отнесся очень, очень серьезно. И даже с холодком, ощутимо пробежавшим по всему хребту.

…Он только встал было на дыбы, когда узнал, что девчонка-заказчица требует, чтобы Анжелике еще живой испортили лицо! Это додуматься надо… Недаром в зоне говорили, что опытные следователи по почерку определяют: если убийство совершено с особой жестокостью — значит, участвовала женщина.

Харон все это тогда уладил. Для него это были семечки. Никого из людей — старых, молодых, малых детей, больных, инвалидов — он за людей не считал.

Сейчас, идя по своей улице догорающим, но душным августовским днем, — дождь собирался, да все никак не мог собраться, — Мобута почему-то вспоминал и вспоминал все подробности того мартовского дня и нескольких последующих. К чему бы это?

Во всяком случае, мы можем заверить читателя: погрузившись в тяжелые воспоминания, он не знал и даже не подозревал, что Скин, он же Денис Скоробогатов, уже взял его след.

Глава 18. В Оглухине и неподалеку

Нита Плугатырева ходила от окна к окну и поливала цветы.

Из своего дома она все горшки с цветами перенесла на лето в Мячиков дом — чтоб не бегать туда-сюда. Сейчас, когда Мячик уехал, она жила в основном у себя, но бросить их дом совсем все равно было нельзя, так что пока она все оставила как есть. Тем более предполагалось, что Мячик вернется быстро, через неделю. На всю операцию недели должно было хватить — три дня до Горного Алтая, там день-два на розыски Федьки, запихивают его в машину — и обратно. Ну, в Омске остановка на полдня — для разговора с адвокатом. И обратно, в Оглухино. Ну, дней восемь — край. Там уж и школа на носу. Директрисе не скажешь: «А нам не до учебы — мы преступников ловим!» Сама Нита ездила уже в гимназию, в 10-й класс, но директрису Егорьевну не забыла.