Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Но Форрест оставил ее слова без внимания. Он спросил: — Вы-то здесь, а как же ваш отец?

— Остался там, где предпочел быть. Он же человек самостоятельный.

— И в вас не нуждается?

— Да он во мне никогда и не нуждался. Никогда не говорил, что я ему нужна. Разве это не видно из истории, которую я вам рассказала? Ему нравилось, чтобы рядом с ним был кто-то, с кем можно пошутить, — готовить и шить он научился еще на войне — ну, и, кроме того, нужен был человек, который стоял бы у дверей и брал деньги за вход; но вообще-то он независим, как змея: прирожденный одиночка, не страдающий от одиночества. Только не подумайте, что он меня не любил; любил вполне искренне. Мы с ним смеялись много.

— Он умер? — спросил Форрест; она говорила об отце в прошедшем времени.

— Насколько я знаю, нет. — Она помолчала. — Я для него умерла. — Видно было, что эта мысль ей тягостна — первое настоящее огорчение, с которым ей пришлось в жизни столкнуться. — Когда я пришла к нему, ровно через девять дней после встречи с вашим отцом, и спросила разрешения навсегда покинуть дом, он, естественно, спросил: «С кем?» — и я ответила ему правду: они с вашим отцом как-то мимоходом встретились. Он сказал мне: «Ты собралась замуж за мертвеца; это же ходячий покойник, к тому же он старше меня». Я сказала: «О замужестве речи нет. Он был женат, и дети у него есть, и хоть он их не видел тридцать лет, верность им он все равно хранит». — «Ну, поезжай, — сказал он. — Только, пожалуйста, назад не просись. Забирай, что хочешь из своих вещей и из того, что от матери осталось, и исчезни с глаз моих». Все это было сказано с улыбкой, но, конечно, он не шутил. Вот так я здесь и оказалась. Что-то я все время это повторяю.

Форрест кивнул: — Возьмите себе кольцо. — Он пододвинул его к ней.

Но она затрясла головой. — Нет в этом необходимости, поймите, пожалуйста. Я ж обещала. И останусь тут до конца.

— А потом? — спросил Форрест.

И это у нее было продумано. Она улыбнулась ему; руки ее лежали на столе, ладонями кверху, не по ее силам маленькие. — Я молодая, — сказала она, — никто меня здесь не знает. Как-нибудь устрою свою жизнь.

Форрест сказал: — Конечно, устроите.

Вернувшись в спальню, он, тихонько ступая, подошел к спящему отцу с намереньем осторожно разбудить его.

Глаза отца оставались закрытыми, но он слабо взмахнул рукой, словно сгоняя с лица комара.

Форрест остановился у него в ногах: — Это я, Форрест, — сказал он.

— Знаю. Я хочу продиктовать тебе письмо. — Отец так и не открыл глаз, не поднял головы.

Форрест поискал бумагу. — Писать не на чем, отец.

Отец подумал. — Тогда запомни его, запишешь, когда будет возможность.

Форрест сказал: — Хорошо.

Отец начал диктовать, выводя слова пальцем в воздухе. — Запаси побольше продуктов, — говорил он здравым твердым голосом, совершенно спокойно.

— Хорошо, отец, — сказал Форрест.

— Яблок, — сказал мистер Мейфилд, продолжая водить в воздухе пальцем. — А также сыра.

Форрест повторил: — Хорошо, — потом спросил: — А зачем?

Отец наконец посмотрел на него, слегка приподнял голову. — Есть у тебя повар?

Форрест кивнул (Грейнджер делал успехи в этой области).

Отец сказал: — Пусть начинает готовить для меня.

Форрест, никогда не знавший, чего можно ожидать от стариков, не мог понять, действительно ли отец тронулся умом или это какое-то испытание? Если да, то какое? И зачем? — У тебя там Полли рождественский ужин готовит, — сказал он и махнул рукой в сторону кухни, самого надежного прибежища, какое ему пришлось видеть за годы собственных исканий. Грешно человека от такого уволакивать, и бог с ними, с нуждами, прошлыми или будущими, с чувством долга.

Отец посмотрел в ту сторону. — Ты что, забираешь ее?

— Нет, — ответил Форрест. — Она остается здесь, с тобой. Она так хочет, только что мне это сказала. А я буду посылать сколько наскребу.

— Знаю, — сказал отец, имея в виду Полли. Слова Форреста относительно денег он оставил без внимания. И снова провалился головой в подушку. Но потом спросил: — Есть здесь что-нибудь, что ты хотел бы взять себе?

Форрест задумался, пошарил мысленно в прошлом, но ничего на ум не приходило. — Нет, отец, — ответил он.

Мистер Мейфилд кивнул. — Скоро все будет твое. Все тебе пойдет. Приедешь сюда и получишь. Тебе сообщат, когда я умру. Приедешь сюда и стребуешь.

— Хорошо, отец, — сказал Форрест. Он не спросил, что, собственно, здесь требовать: кровать, плиту, дровяной ящик с сосновыми чурками, пустой дом с давно не плаченными налогами — все, что осталось от людей, ему неведомых (но тем не менее направлявших его жизнь), которые прожили здесь так долго, что следы их пребывания въелись в стены дома и их ничем уж не вытравишь. Требовать-то нечего! Он вдруг отчетливо понял это. И прежде нечего было! Он обрадовался этой мысли, в какой-то степени раскрепощающей его. Подумал, что еще можно как-то устроить свою жизнь. Надо только взять последний барьер. Он подошел к отцу справа и, не садясь, протянул коробочку с кольцом. — Это твое!

Мистер Мейфилд взглянул и сразу же узнал. — Нет, не мое, — сказал он. — Кто его снял с ее руки?

Форрест ответил: — Хэт. Уже в гробу.

— Я его не снимал. А кто такая Хэт?

— Девочка, — сказал Форрест. — Шестнадцатилетняя девочка, на которую ты переложил эту обязанность.

В голосе отца прозвучала злоба: — Девочки повинны в четырех пятых всех несчастий на земле, — сказал он.

Форрест все протягивал ему кольцо: — Мне оно не нужно.

— Тогда отдай его своему сыну. Его ведь тоже Робинсоном зовут. Он ведь твой или, может, нет?

— Его мать кольца не приняла. Возьми! Его ведь можно отнести в ломбард. Пусть Полли сходит. — Он положил кольцо на одеяло.

Отец отдернул руку. — Полли к нему не притронется.

Форрест подождал; потом с кольцом в руке повернулся, чтоб уйти навсегда. В свою новую, еще неведомую жизнь, во всяком случае, какую-то другую, свободную от всего этого.

Он уже был у двери, когда отец вдруг сказал:

— Отдай его своему негритенку.

Форрест обернулся — на него смотрело лицо, отмеченное печатью смерти, но улыбающееся, — и вдруг почувствовал, что способен смеяться, впервые за многие месяцы ощутил ток свежей горячей крови из сердца, несший с собой надежду.

В четыре часа утра — рождественского утра — Форресту, лежавшему в кровати привокзальной гостиницы (поезда на Брэйси не шли из-за того, что все стрелки забило льдом), приснился такой сон: он славно спал дома, в своей постели, освежающим сном, сквозь который погружался, как камешек, в море, не страшась опуститься на дно, не страшась утра и дневных забот; но вдруг его задержали и потащили к свету, осторожно, тихонько, но против его воли. Пробудил его отец, который растянулся поверх него, придавив всем своим весом, и плыл так по толще вод или сна, заключенного во сне. И тем не менее лицо его, раскрытые глаза, рот выражали беспокойство. Форрест спросил: «Что тебе, отец?» Но отец оставался на прежнем месте, неподвижный, как нарост на дубовом стволе, и наконец сказал: «Я свое взял, можешь не беспокоиться, то, что мне нужно, я всегда беру».

Следующие слова Форрест произнес уже вслух, хотя все еще во сне: «Да ведь и так все твое». Он этих слов не запомнил; но ими кончился его сон, а сам он получил возможность снова погрузиться в ночь, уходя в нее все глубже и глубже до самого утра.

Эти слова, однако, разбудили Грейнджера. Грейнджер спал на соломенном тюфячке на холодном полу рядом с кроватью Форреста, и, несмотря на утомительный день (пустые часы ожидания на вокзальной скамье, затем возвращение Форреста и длительный осмотр ричмондских достопримечательностей: Капитолий, церковь, в которой выступал с проповедью Патрик Генри, гробница матери Эдгара По), он спал чутко, готовый броситься бежать по еще неведомому ему сигналу, бежать сломя голову. И вот слова разбудили его. Наконец-то сигнал! Он воспринял только звук, не смысл; однако поспешно сел — спал, не раздеваясь, только ботинки снял — и посмотрел в сторону кровати, где уже опять тихо и безмятежно спал Форрест. Грейнджер прислушался к его дыханию — тихое и ровное, просчитал три вдоха и выдоха. Ничего страшного, подумал он, — вернее, ощутил всем своим телом. Рождество наступило, догадался он — по холодному свету стоящей высоко в небе предутренней луны, пробивавшемуся сквозь занавески единственного в комнате окошка. Он посмотрел на окно, но увидел только свет, ни силуэтов деревьев, ни строений. Поднялся на колени, откинув уютное теплое одеяло, и снова посмотрел на Форреста. Глаза Форреста казались безвозвратно запавшими, а рот, реагировавший молниеносно на любое движение души (для Грейнджера это был флюгер, по которому он в любой момент определял погоду), был вял и приоткрыт. У самого Грейнджера рот расплывался в улыбке, широкой и беспомощной. «Вот и мне выпало рождество!» — подумал он так отчетливо, так радостно, что даже не смог улежать и поднялся на ноги, ничуть при этом не нашумев. Он снова обернулся. Форрест продолжал спать, и уж поскольку Грейнджер все равно встал (хоть ему и было нестерпимо холодно), то шагнул к окну, раздернул занавески и расправил их в лунном сиянии. Ни левой руке поблескивало кольцо — его рождество, подаренное ему Форрестом шесть часов тому назад, перед тем как они погасили на ночь свет. Форрест сказал ему: — Ты был мне хорошим помощником, Грейнджер, возьми это в знак моей благодарности, — и протянул коробочку. Увидев блестящее кольцо, Грейнджер улыбнулся и спросил: — Мистер Форрест, это мне от вас? — От меня, — подтвердил Форрест. — Посмотри, впору ли? — На правую руку кольцо оказалось тесновато, на левую наделось легко, даже с запасом. — Носи на здоровье, — сказал Форрест, — пока сможешь. И, как посмотришь на него, вспоминай, что оно тебе за верную службу в прошлом и в залог будущей. — Грейнджер сказал: — Я умирать буду, его не сниму, вы не сомневайтесь. Я вам по гроб жизни буду благодарен. — На это Форрест сказал просто: — Спокойной ночи! — и задул лампу; но лишь только они улеглись как следует, — у Грейнджера сердце все еще колотилось от радости, — Форрест снова заговорил: — Только чтоб ни одна душа не знала. — Грейнджер пообещал никому не говорить.