Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

– Царь, говоришь? – всадник соскочил с коня, сорвал с головы шапку, высвободив копну длинных, густых, чёрных, как смоль волос, и приблизился вплотную к боярину.

– А если Царица? – пристально глядя в глаза Берёзову, гордо и властно произнесла она. – Что, не ожидал? Или Царица уже не Государыня, по власти вторая после мужа? Или невелика честь для тебя, князь?

Он отступил на шаг назад и, приложив десницу к груди, почтенно поклонился.

– Не гневайся, Государыня, и впрямь не признал я тебя, – боярин снова выпрямился во весь свой богатырский рост и направил на Царицу полный недоумения взгляд. – Только никак в толк не возьму, что ж это, у Царя опричников недостаёт, что за опальным смертником посылает супружницу свою прямо с брачного ложа?

– Никто не посылал меня. Сама я, тайно, – Царица умерила тон до более спокойного, но голос её всё-таки дрожал как бы в волнении. – И ежели прознает кто, что была я здесь с тобой, не сносить мне головы – завтра вместе на плаху под топор палача ляжем.

– Что ж ты так неосмотрительно, Государыня-матушка? Ступай-ка ты домой, неровен час и вправду увидит кто. Мне-то что, моя жизнь кончена, а тебе, матушка, красоту свою да молодость поберечь надобно, Государю нашему да всей земле Российской наследника на свет Божий родить. Ступай, матушка, ступай, а я никому не скажу, что была ты нынче тут.

Берёзов снова почтенно поклонился, приложив десницу к груди. Но не успел он выпрямиться, как Царица упала перед ним на колени и, обняв его ноги руками, заговорила умоляющим, надтреснутым голосом. От властной гордой Государыни не осталось и следа, сейчас пред боярином была самая обыкновенная слабая русская женщина, любящая и нежная, подвластная и послушная. И даже чёрный как смоль вороной красавец жеребец, ещё недавно храпевший, как дикий мустанг и нетерпеливо стучавший копытами о камни, теперь мирно щипал сочную от предутренней росы травку.

– Не гони, милый, молю тебя, не гони! Что мне жизнь без тебя, сокол мой? Лучше смерть, лучше на плаху под топор, но с тобой, – она говорила быстро, умоляюще глядя в недоумённые глаза боярина. Будто боялась, что кто-то или что-то прервёт её исповедь, и она не успеет высказать всё то, что давно лежало на сердце тяжёлым, давящим грузом. – Люб ты мне, князь. Семь лет уж, как увидела тебя ещё девчонкой в боярском доме отца моего, и с тех пор образ твой не покидает сердца девичьего. Когда сваты твои прошли мимо нашего дома, руки хотела на себя наложить – нянька удержала, не дала совершиться греху великому да в тайне всё сохранила. Когда ты с войском ушёл бить литовцев, смерти тебе поначалу желала. Дура. А потом пост на себя наложила за такие помышления, да всё молила Бога уберечь тебя, сокол мой ясный, от меча да от стрелы вражеской. Три года изводила себя постом, пока не улеглась страсть в сердце девичьем, да Государь не посватался, не сделал меня своею Царицею. Думала, успокоилось сердце, прошла любовь. Ан нет, как увидела тебя намедни среди мучеников, так загорелось сердечко с новой силою пожаром великим, неугасимым. Тогда решила, не я буду, не пощажу ни жизни своей ни чести, а спасу его, милого моего, лЮбого моего от смерти лютой, укрою от глаз царских. И буду-то ему не Царицей, а верною рабою. Никому не отдам тебя, ни палачу, ни Царю, ни самому Господу Богу, и так уж скольких Он забрал. А мне только одного надо, только тебя, сокол мой, яхонтовый мой. Пойдём со мною, укрою так, что ни одна собака не найдёт. И будешь ты только мой, мой… А я тебе по гроб жизни ноги твои целовать стану…

– Встань, – тихо, но твёрдо произнёс боярин. – Негоже Царице Русской в ногах у злодея, обречённого на казнь, валяться.

Он поднял женщину на ноги, отёр рукой мокрые от слёз щёки и продолжил.

– Спасибо тебе за слово доброе, за любовь крепкую, а только…, – Берёзов отвернулся, потупил взор, подбирая нужные слова. – Не обессудь, Государыня, не умею я говорить велеречиво. А только предложения твоего принять не могу.

– Почему, голубь, или не веришь мне, в коварном обмане подозреваешь? Вот, смотри… – быстрым, едва уловимым движением она развязала шнуровку на платье, последнее легко и бесшумно соскользнуло с её белых точёных плеч и упало к ногам, представив боярину прекрасное, молодое тело. – Вот моя правда! Или ты думаешь, Грозный Царь заплатил бы такую цену, ради того только, чтобы обличить в новом преступлении и без того уже осуждённого на казнь? – Царица подняла руки, чтобы обнять своего милого, но, заметив его отстранённое от неё движение, отступилась. – Али не мила я тебе? Али красота девичья не радует глаз твой?

– Оденься, Царица, – боярин отступил на два шага и отвернулся к реке, давая возможность женщине одеться. – И красива ты, и мила. А только живут на Москве два человека – жена моя да сынишка малой, и ближе да роднее их нет никого во всём белом свете. Так что прости, матушка, врать не могу, – он снова повернулся лицом к уже одевшейся женщине и продолжил более твёрдым, решительным голосом. – К тому же, негоже русскому боярину от всего мира с чужой женой прятаться. Я честью не торгую, говорил уже, и на рассвете вернусь в темницу, как обещал.

Царица несмелыми шагами подошла к боярину и, уткнувшись лицом в его могучую грудь, снова заплакала.

– Я так и предвидела, милый мой, зная честность твою и верность слову. Но и мне без тебя не жить, как только сложишь ты голову свою на плахе, я кинусь из окна. Так может, этой последней ночью насладимся друг другом? Утешь сердце моё, другой ночи ни у тебя, ни у меня уже не будет. А я, соколик ты мой, так украшу тебе эти последние часы, как никто и никогда не украшал. Возьми же меня, яхонтовый мой, иль не слышишь, как призывно стучит сердце?

– Что ж ты творишь, баба? – уже с сердцем произнёс боярин, легонько, но решительно отталкивая от себя женщину. – Свою честь позабыла, так побереги честь государеву! Негоже блудной девке на троне московском восседать! Иди отсель, не то людей кликну!

Какое-то время так и стояла Царица недвижно, одними глазами наблюдая исподлобья за боярином. А тот, стряхнув раздражение, вдохнул глубоко прохладного ночного воздуху, насыщенного пряными ароматами трав и речной свежестью, выдохнул с силой, да и сел снова на крутой берег, подогнув под себя левую ногу.

– Так вот ты как, князь? – заговорила Царица сначала тихо, но всё более повышая голос. – Вор! – крикнула она призывно. Вороной жеребец, щипавший траву поодаль, стрелой метнулся к хозяйке и встал перед ней как вкопанный. – Так-то ты отвечаешь на любовь девичью? Девка я блудная? Так знай же…, – она лихо, по-мужски вскочила в седло, обнажая стройные белые ноги, – не ты, а я сейчас велю позвать опричников и скажу, что подкараулил ты меня во время ночной прогулки да и ссильничал, подлец. Что тогда? Не сносить тебе головы, милок.

– Моей голове всё одно пополудни палачу доставаться, – с отрешённой улыбкой проговорил боярин. – Так хоть честь сберегу да душу Господу чистой отдам. А ты, баба, что скажешь Царю Небесному? Как предстанешь пред нелицеприятным судом Его?

– С кем говоришь, холоп? Я сама Царица! Пока на земле, ты в моей власти, – женщина уже кричала, дрожа от яростного гнева, а конь под ней храпел, вставал на дыбы, бесился в нетерпении, готовый растоптать дерзкого боярина.

– А вот там поглядим, кто Царица, а кто блудница, – не глядя в её сторону, спокойно сказал Берёзов, бросая в воду камушек.

Гневные слова застряли в горле у разъярённой бабы, и она, с силой стиснув бока коню, стрелой ускакала в предрассветный утренний туман.

А там, за туманом, несколько в стороне от Яузских ворот уже начинала бледнеть заря, поднимая вверх стайки ночных мотыльков, так и не успевших этой короткой июньской ночью найти свой огонёк и исполнить всё то, что отведено им судьбой. Поднявшись высоко в воздух, эти крохотные ночные бабочки направили своё движение в последний путь, вперёд, к нарождающемуся свету, навстречу новому дню. Чтобы, окунувшись в первые лучи восходящего солнца, обжечь слабые невесомые крыльца и сгореть в победоносном сиянии света, первыми принося себя в жертву надвигающемуся завтра.

А завтра готовило Москве большой праздник крови, каких не было ещё на Руси со времён Мамая. Разбуженные ласковыми лучами утреннего солнца москвичи с ужасом увидели дорогу смерти из множества орудий казни и мучительства, проложенную через весь Китай-город непосредственно к Кремлю. Узрев такие грозные приготовления, люди подумали, что настал последний день для Москвы, что Царь задумал истребить их всех без остатка, а затем в безумной ярости сжечь столицу России, как Нерон Рим. В страхе люд московский попрятался кто куда – по подвалам и тёмным закоулкам, в надежде остаться незамеченными и избегнуть общей страшной участи. Обычно шумные, многолюдные улицы и площади города были пусты и безмолвны, незатворенные второпях лавки торговцев осиротели с оставленными в них товарами и деньгами. Даже бродячие псы, стаями сновавшие по улицам и переулкам в поисках пищи, каким-то собачим нюхом почуяв неладное, забились в щели и не смели пикнуть. Город вымер, как после чумы.