Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова

Борьба появлялась всегда и лишь там, где появлялись люди, и человек приносил с собой борьбу и превращал в борьбу все, до чего дотягивался. Борьба исчезала по мере приближения к границам антропосферы, а между тем сам Хаас раздвигал эти границы. Порой ему казалось, что любое дробление целого Земли и вынос разъятого наружу – насилие, и он насилует то, чему служит, сходствуя в этом с политиками. Но порой приходила другая мысль – что, хотя время Земли и время людей течет по-разному, работа человека с недрами принадлежит не времени людей, а времени Земли, что их взаимная отдача является одним, единым, благословенным и мирным деланием. И если человек хочет мира и чистоты, он должен работать с Землей.

По мере того, как Хаас взрослел, гераклитовский монолит борьбы для него расслаивался и распадался. Он открыл, что в царстве людей под борьбой очень часто подразумевается необходимость, и необходимость, а не борьба была правдой этого царства. И Хаас догадывался, что тому, кто принял эту правду, труднее будет однажды отринуть необходимость борьбы.

1982

Из нижнего, створчатого отделения книжного шкафа Антонина достала и положила на кровать несколько альбомов с фотографиями и толстый бумажный конверт большого формата. С конверта она и начала. Антонина вытаскивала из него один за другим акварельные и пастельные рисунки. Всего их было четырнадцать. Четырнадцать лет папа дарил ей по рисунку на каждый день рождения. Часто они изображали места, где они в тот год побывали, а иногда улицы незнакомых, ни на что не похожих городов. Антонина легла на пол и вытащила из-под кровати старый кожаный чемодан. На протяжении многих лет чемодан пополнялся елочными игрушками, которые папа делал сам: домики из папье-маше, зверей из войлока и из щепок; он клеил из картонажа фигурки вроде тех, что продавались в магазине, но такие, каких нигде больше нельзя было достать. Папа делал игрушки не только на елку, которую ставил всегда вечером 24 декабря, а разбирали ее вечером 18 февраля, и так из года в год неизменно. Он придумал и нарисовал, а мама подобрала материал и сшила собаку Бото – Бото был весь заросший, лохматый, как Клякса у Карандаша, но коричневый; на него пошли обрезки с маминой съеденной молью душегреи.

Воскресенье. Едва проснувшись, пятилетняя Тоня отбрасывает одеяло, спускает ноги, осторожно сползает вниз – кровать для нее высоковата, на ней спят они с мамой, но мама давно встала и ушла по хозяйственным делам – и бежит в папину комнату. Папа еще в постели. При виде Тони он улыбается, и Тоня еще шире улыбается в ответ. Тоня устраивается у него в ногах на диване, и они начинают разговаривать. Они разговаривают о том, как однажды, когда Тоня слегка подрастет, они пойдут в горы. Бото, конечно, возьмут с собой – специально ради того, чтобы его взяли, он оживет, но не превратится в настоящую собаку, потому что настоящих собак сколько угодно, а Бото один-единственный. (Иногда папа не может сразу назвать то, что хочет, и тогда тянется к прикроватной тумбочке, где лежит его истрепанный, с аккуратно подклеенным корешком немецко-русский словарь. Тоня испытывает к «папиной книге» трепетное почтение, как и к маминой – тоже видавшей виды, только с крестом на обложке вместо букв.) Папа и Тоня выйдут из дома на рассвете, у них будут походные палки и рюкзаки с припасами и водой. Они поедут сначала трамваем через весь город, до самого вокзала, а по пути будут смотреть в окно. Они сядут на поезд и будут ехать еще дольше и тоже смотреть в окно. Наконец они увидят лес, который будто взбирается вверх по лестнице, но ступенек за ним и не рассмотреть, такой он густой, гуще шерсти Бото, так его много – деревья, деревья, деревья, до зубчатых вершин, до неба. И когда папа с Тоней увидят лес, они поймут, что приехали. Они выйдут из поезда и встанут на лесную тропу, и начнут подниматься, медленно, вместе с лесом. Лесные зверюшки – олени, зайцы, белочки, барсуки – сначала испугаются Бото и попрячутся, а потом разглядят, что он не обычная собака, не рычит, не лает, всегда улыбается, и захотят с ним дружить. Папа с Тоней сделают привал под раскидистым толстым буком; бук непохож на другие деревья, у него зеленовато-золотистая кора. Зверюшки понаблюдают издали, а потом понемногу расхрабрятся и выйдут из чащи. Первыми олени – они самые смелые и доверчивые, а последним – барсук, он себе на уме и перестраховщик, но тоже поймет, что не надо бояться, что люди обычно бывают добрыми, когда его угостят и расскажут ему про долину и город, про то, где он никогда не бывал.

Когда Тоня оказалась в Восточном Саяне, она поняла, что это не те горы, которые описывал ей папа. Лес не покрывал и половины их высоты, и царили в нем кедры, а дубов и буков просто не было, и каменистые голые вершины словно бы начинались от подножья. Тоне не повстречался никто из папиных зверей, зато она видела – и сама опознала по определителю – следы кабарги. Как-то раз, на несколько лет раньше похода в Саяны и на несколько лет позже воскресных «походов», Тоня встретила вернувшегося с работы папу вопросом, почему тот, рассказывая о горах, никогда не упоминал кабаргу. Про кабаргу им в тот день рассказали на уроке природоведения, но оказалось, что папа о ней даже не слышал, и Тоне пришлось поправить его – чем старше она становилась, тем чаще поправляла его русский, – потому что он не смог с первого раза правильно произнести слово «кабарга».

Что-то слабо стукнуло. Антонина подняла глаза: от дуновения ветра из форточки подкосилась и съехала вниз по стене прислоненная к шкафу дорожная палка. Папа сам срезал и обстрогал эту палку и не выходил без нее в поход. Когда Антонина снова увидела папу стоящим вполоборота на тропинке в ожидании, она впервые увидела и как он держит свою дорожную палку, и по тому, как папа держал ее, Антонине только теперь стало очевидно, что палка ему не нужна. Такая палка предназначалась для восхождений, без нее было не обойтись на горных тропах, но не на тропинке вдоль поля, не на плоской земле. Антонина вдруг разрыдалась, закрыв рот ладонью и глядя на эту палку.

3

Хаасу была близка программа «левого» крыла НСДАЛ – Гитлеру он