Элеанор Ригби - Дуглас Коупленд

— Мне все равно.

Мать отлично держала себя в руках.

— Работы невпроворот. Можешь здесь посидеть, если лучшего занятия не придумала.

Сказала, и след простыл. Я вышла из авто, прогулялась до автобусной остановки и поехала к матери.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы принять боязнь собственной квартиры за страх одиночества. Пока со мной жил Джереми, я совсем забыла, что такое быть одной. Из памяти исчезло самое ненавистное: привкус желчи от мысли о предстоящем ужине и пустом вечере. Я забыла, каково просыпаться в субботу и понимать, что впереди целых два дня, которые надо чем-то заполнить. Забыла холодный свет разгорающегося утра в щелке между шторой и подоконником, навевающий мысли об отсутствии настоящей жизни. Несмотря на усилия (пусть внешне все выглядело вполне благополучно), доминантой моего настроения было неизменное одиночество, которое заглушало собой прочие краски жизни.

И еще я начала стареть.

Наверное, люди на каком-то этапе жизни понимают, что добились всего отпущенного им в любви, власти, деньгах. Настает время смириться с тем, кто ты есть и кем стал. Думаю, я пожертвовала определенностью во имя спокойствия из обычных счетоводческих соображений: так легче, смириться с судьбой. Это было глупое решение. Из-за него я не вкусила жизни по ту сторону Зазеркалья, жизни с Джереми, заботливым и отзывчивым на заботу. Когда он болел, я себя уговаривала, что он умрет не скоро, и проблема одиночества не стояла передо мной столь остро. О чем я думала? Насколько извращенным надо быть человеком, чтобы находить радость в продлении страданий ближнего? Чем я лучше Донны?

На автобусную остановку я тащилась из последних сил: одолевала тоска по Джереми и тошнило при мысли, что мне предстоит прожить в одиночестве еще лет тридцать. В дороге я мечтала, чтобы автобус упал в пропасть и разбился в блин, так, чтобы и вспоминать было не о чем.

Когда я приехала к матери, стало легче: теперь в квартире будут обитать двое. Как ей удалось протянуть все эти годы в полном одиночестве? Впрочем, она не производит впечатления страдалицы. От таких мыслей стало еще тяжелее: что, если я ошибаюсь? Впрочем, мать вся как на ладони: что есть, то есть.

Вернулась она часов в семь и сразу с порога проговорила:

— Все подчистила, по нулям.

— В смысле?

— Капитально убралась. Я даже заставила вахтера перенести кровать в хранилище и запереть там вместе с вещами Джереми. Всю вашу аптеку собрала в коробку и отвезла в больницу. Теперь и не подумаешь, что там жил еще кто-то, кроме тебя.

— Кошмар какой-то.

— Да уж, такое нарочно не придумаешь.

Мы с Клаусом гуляли у водоема с лебедями. В Европе трудно разобраться, где озеро, где канал, река, пруд или какой другой резервуар, каких еще не изобрели в Северной Америке. День выдался солнечный, небо было сочным, как на рекламном буклете 1968 года «Добро пожаловать в Вену!».

— Похороны состоялись на следующий день?

— Да.

— Как все прошло?

— Чудовищно.

— Ну, вы к себе несправедливы.

— Нет же, я вполне серьезно. Мы предполагали, что на службу придет от силы пять или шесть человек — родные, Карлик и Джейн, бывшая подруга Джереми. Приезжаем, а на скамьях в церкви сидят чужие люди подозрительного вида: три пожилые семейные пары, одетые как-то по-деревенски, что ли.

Мы не знали, кто это — опекуны или еще кто. Спросить было неловко, но деваться-то некуда. Выяснилось, что это действительно его бывшие приемные родители, и я могла лишь стоять рядом и молча их ненавидеть. Женщины излучали добропорядочность и отнюдь не производили столь мрачного впечатления, как в рассказах Джереми; а вот мужья — еще те типчики. Вы представляете, эти люди были между собой знакомы!

Мужчины перешептывались, безбожно мешая проповеди. Потом мы направились на кладбище. Они и там ртов не закрывали. Был конец декабря, дождь лил как из ведра; у могилы землю размыло, слякоть везде. Мне поручили исполнить песню, и я пропела «Славься во веки»15 наоборот. Мальчишки прыснули, Уильям на них рявкнул — так племянничков еще больше разобрало: гогот стоял, точно у бара перед закрытием. И тут какой-то человек поскользнулся и упал в могилу. Прямо на спину.

— Майн Готт!

— Это было что-то. Бедняга напоролся на декоративный штырь на крышке гроба и проткнул себе легкое — и дураку было ясно, что дело серьезное. Джейн стала дозваниваться в службу спасения, а жена несчастного прыгнула вслед за ним, одновременно с Лесли. Сестрица в свое время работала на перевязочном пункте для горнолыжников, раздавала лейкопластыри, вот она и взяла на себя роль сестры милосердия. Лесли истошно кричала:

— Не трогайте его! Если сдвинете, рукоятка выйдет и впустит грязь, тогда у него легкое лопнет и он не сможет дышать.

От такой «помощи» становилось только хуже.

Я, разумеется, перестала петь. В могилу грязи набилось, как в свинарнике. Мне вспомнился фильм ужасов, где в финальных кадрах из-под надгробий вылезали покойники, облепленные землей. Уильям тут же устроил перепалку с одним из присутствующих — я даже не поняла, из-за чего. Другой приятель принялся их подначивать, мамуля направилась к ним, чтобы прекратить это безобразие, и толкнула неугомонного заводилу в грязь — тот тоже в могилу полетел.

— Ваша мать его специально столкнула?

— Не знаю.

— А что было потом?

— Слезы… Некрасивая сцена, одним словом. Джереми был бы в восторге.

— По судам вас не затаскали?

— Да нет, какое там. Несчастный случай. Мужик по собственной глупости туда угодил.

— А что дальше было, после похорон?

— Уильям и Лесли вернулись к диснеевским увеселениям, а я переехала жить к матери.

— Вы не могли вернуться к себе в квартиру, да?

— Нет.

— Я вас прекрасно понимаю.

Забавно было прогуливаться по этому кусочку урбанистического совершенства с ослепительными витринами и вспоминать квартирку на другом конце земного шара, кажущуюся теперь такой нереальной.

Клаус спросил:

— А после?

— Карлик, перед которым я отчитываюсь, взял меня обратно на работу, так что свободного времени не осталось. В конторе я несколько недель была объектом всеобщей жалости, но скоро этот статус утратила. Донна к тому времени уволилась, так что с ней проблем не возникло. Только через три месяца я рискнула наведаться в свою квартиру, да и то в сопровождении Уильяма. Он зашел первым, включил свет и потом позвал меня.

— Ну и как?

— Ничего. Прошлась, осмотрелась, стараясь ничего не трогать. Воздух был спертым и слишком горячим: я специально включила отопление на полную мощность — хотелось вытравить из квартиры все плохое. Торопливо собрала кое-какие вещи — колготки, блузки, косметику — и выскочила как ошпаренная. Мы туда каждый день с братом заглядывали, несколько недель. И лишь потом я решилась переночевать и смириться со своей участью. У меня с год, наверное, мурашки по спине бегали, когда я в дверь входила. С тех пор прошло шесть лет.

Что меня поразило в ситуации с Клаусом — то, как от одного человека, лишившегося способности внимать Гласу Божьему, судьба привела меня к другому, обреченному на ту же участь.

— Клаус, вы действительно никогда не думали вернуться к прошлому, ну, до таблеток?

Собеседника явно удивила такая постановка вопроса.

— Бог ты мой, нет, конечно.

— А почему? — Мы были в ресторане в третий раз. Похоже, в Вене все только тем и заняты, что едят да убивают время между трапезами. Нет, я не возражаю. Мне ведь нужно было чем-то заняться в ожидании справок от доктора Фогеля, имеющих непосредственное отношение к метеориту и радиации.

— Лиз, при мысли о том, каким я был хотя бы месяц назад, на меня неизменно нападает хандра.

Клаус заказал себе зобную железу (да-да, «сладкое мясо»). Мы сидели на надежно укрытой от посторонних глаз площадке на крыше ресторана, о которой знали, пожалуй, одни австрийцы. Вечер выдался теплый, столики освещались сотнями маленьких белых гирлянд, развешанных на деревьях и в небе над нами.

Клаус сказал:

— Из-за навязчивого состояния я не мог завести постоянную подругу — о женитьбе вообще молчу. У меня и друзей-то настоящих не было. Сейчас я будто начинаю жизнь заново.

— Не может быть, неужели все так мрачно?

Собеседник опустил вилку.

— Давайте посмотрим, чем я обладаю на сегодня. — Его лицо озарилось обезоруживающей улыбкой. — Зубы. Тысячи зубов день за днем. Благодаря им я до сих пор не сошел с ума. Вы когда-нибудь слышали о синдроме Туретта? Я знаю прекрасных хирургов, которые им страдают. Они умудряются оперировать по двенадцать часов, но едва снимут перчатки, все сыплется из рук. Бывает, жизнь идет коту под хвост из-за того, что в лобной коре или гипоталамусе перебор с какими-нибудь ерундовыми молекулами. Или их нехватка. Вот так, все в нашей жизни решают микроскопические частицы.

Я спросила: