Дневники 1870-1911 гг. - Николай Японский (Касаткин)

2 июня 1880. Понедельник

<...> Поехал в Данилов монастырь. От отца Амфилохия получил его сочинения — денег, говорит, нет; старец — очень сим-патичный и преданнейший своему предмету археолог. Застал его за завтраком; скатерть — грязная, кушанье — простейшее, и тут же, на окне, — только что написанное для печати (у ворот застал и лошадь, чтобы везти в типографию). Поклонился мо-гилам Гоголя, Хомякова, Самарина, Никифора Феотоки. Отец Амфилохий показал Храм; поклонился и помолился Святым Мощам ьснязя Даниила и Чудотворной Иконе Святого Кассиана Римлянина. Отец Амфилохий из окна Алтаря показывал вид, по его словам, восхитительнейший (в сущности — грязнейший) на Москву-реку. В Донской монастырь. Наместник, отец Аркадий, не имея права без Преосвященного Хрисанфа распоряжаться имением обители, пожертвовал от себя сто рублей. Потом любезно показал Храм Донской Иконы Божией Матери (где в это время работали красильщики); Храм, в котором чернь на хорах нашла в моровой бунт Преосвященного Амбросия и убила, выведши; потом смотрели кладбище, где между прочим могила гр. Мамонова, считавшегося сумасшедшим; видели Теплый Храм, в котором похоронен убитый Преосвященный Амбросий и мавзолей ему; граф Протасов (Прокурор), Голицын и прочие. Осмотрел потом Донское Духовное Училище. Учеников — около двухсот, из которых половина здесь же живущих. Смотритель — Александр Михайлович Боголюбский, кандидат Московской Духовной Академии, сын Московского Протоиерея и родной племянник Преосвященного Платона Костромского, которого «Догматика» переведена на японский. Училищем он управляет прекрасно. Видели классы, спальни, столовую; все — чисто. Дети с ним — свободно и ласково; показывали на счетах, пели много и стройно.

Мне понравилось это училище больше, чем Заиконоспасское, где все как-то уж очень бедно высматривает. Вернувшись и пообедавши, отправился в Чудов монастырь спросить завещанное от Высокопреосвященного Иннокентия. Получил от отца Вениамина облачение, две митры и посох; дикирия и трикирия нет (говорят, принадлежат Перервину монастырю). <...>

4 июня 1880. Среда

Боже, да скоро ли это кончится русская жизнь! Когда ЙЕС6 Я буду чувствовать и знать себя опять в Японии? Если опять когда взгрустнется там, пусть вспомнится, что нехорошо чувствовалось здесь. Утром — письма к матушке Евстолии; к отцу Федору Быстрову, чтобы восемьсот рублей передал в Новодевичий, мастеровым по иконостасу; к отцу Исайи с доверенностью на имя отца Федора получать за меня по повесткам — засвидетельствовать подлинность моей подписи в канцелярии Митрополита. Матушка Серафима, Рождественского монастыря, принесла иконы, вчера пожертвованные; мать Рафаила, Ивановского монастыря, принесла в благословение икону Предтечи Иоанна. Обе — еще просфоры. Мать Евгения, Страстного монастыря, зашла от Владыки Алексия и говорила, как народ ропщет, что к памятнику Пушкина будет духовная процессия для освящения его. О том же говорил отец Иоиль, принесший великолепное пожертвование Александры Филипповны Колесовой — двадцать три иконы прозрачные, на холсте, масляными красками. С отцом Иоилем был какой-то подрядчик; тот — в негодовании на освящение памятника: «Вон "трухмальные" ворота Филарет не пошел освящать»-де... Что за многознаменательное явление. Этот — взрыв народного религиозного чувства и негодование на духовенство, что оно собирается (по напечатанной программе) выйти — освятить и прочее! Митрополиту делают поправку. Вот что значит Москва! Благочестие тут как крепко, и как чуток народ ко всему, что может компрометировать Церковь. А дело — не шуточное. Уже Генерал-Губернатор и Обер-Полицмейстер были у Митрополита сказать ему, что народ волнуется и не желает процессии: «Что»-де «нас идолопоклонству хотят учить! Идола освящать!»; или: «Церкви и молиться за него (Пушкина) не должно; он — самоубийца, дал себя так легкомысленно убить» (Лузин — Преосвященному Алексию); «Пусть на него хоть бриллиантовый венок вешают, да не освящают идола, а то вон и теперь неверы смеются: "И Пушкин будет чудеса творить — его освящают, как мощи"» (подрядчик); «Что у нас за Архиереи!..» (вслух в церкви Страстного монастыря). Вот те и народный поэт! И как велик нравственный характер мира! Говорят, что другому лицу так бы не сделали, а именно Пушкину. <...>

6 июня 1880. Пятница.

День Открытия Памятника Пушкину

День, полный глубоких, неизгладимых впечатлений, которые, конечно, не здесь передать и из которых часть утратится, но остальной части будет достаточно, чтобы доставить еще много счастливых минут в жизни — минут отдыха от тяжелого труда, минут услады разлуки с Родиной и прочего. Обещал быть верен этим листам, пока в России; но здесь — скелет дней здесь, и притом изломанный и едва частями попадающий в коллекцию. Может, сгодится, чтобы крепче пригвождать к загранице. Сегодня утром отправил в Петербург четыре ящика; потом с преосвященным Алексием — в Страстной монастырь. Дорогой — множество народу у памятника. В церкви Преосвященный Алексий очень раздосадовал пиханием меня все вперед, что делает он, быть может, и по доброте, но жестоко; я — лицо совершенно случайное, и всегда — впереди здешнего Викария; что за нелепость? Красный от досады и конфуза стоял я сегодня впереди его. На Панихиду мне не пришлось выйти, так как кафедра была тесна для четверых. После панихиды — речь Высокопреосвященного Митрополита Макария о значении Пушкина для русского языка с приглашением благодарить Бога, что дан был России такой талантливый человек. Речь — немножко не по церковной кафедре. Пели чудов- ские певчие очень хорошо. После Обедни я с колокольни смотрел открытие памятника. Казалось, что вот-вот Пушкин сойдет с пьедестала и пойдет среди бесчисленной толпы, собравшейся у его подножия. Музыка; речь; снятие покрывала в два приема (причем — «Ура» народа); обход вокруг памятника Принца Оль- денбургского и всех главных лиц; обнесение знамен и значков;

положение венков у подножия от разных лиц и учреждений (от Классической Женской Гимназии Софьи Николаевны Фишер — венок в пятьдесят семь рублей, говорил Ал. В. Мартынов вечером; от венков скоро почти ничего не осталось — все расхватали по цветку на память). Видел славу, олицетворенную; другой славы здесь, на земле, нет; разве — народу больше бы. Но Пушкин стоял со склоненной головою, как будто или он виноват пред народом, или он думает о суете всего происходящего, то есть славе. <...>

К Преосвященному Амбросию. Спустя минут сорок отправились с ним на обед в Благородное Собрание, данный от города депутатам, пришедшим из разных мест на праздник Пушкина. Ожидание в зале, причем знакомство с Григоровичем, писате-лем, чрез Тургенева (на подъезде столкнулся еще с Достоевским), причем Григорович хотел попросить чего-то для музея, но другие развлекли. Алексей Алексеевич Гатцук предложил для Миссии «Крестовый Календарь» и другие свои издания — лишь бы известить, куда высылать. Семейство Пушкина — его сыны (полковник-гусар и статский), дочери (что за Герцогом Нассауским, бывшая красавица, и бывшая за Гартунгом, седая), внук (офицер Дуббельт — от первой, бывшей за Дуббельтом прежде). Новикова, любезность ее; Софья Петровна Каткова. Обед — по двадцать пять рублей с персоны. Неудивительно. Такие роскоши — редко. Музыка в соседней комнате (удовлетворяющая по исполнению, думаю, и Рубинштейна, которому только что бы представлен); цветы, великолепное освещение. Закуска с лобстерами почти в аршин; за столом, по левую руку, за неприездом Преосвященного Алексия, — прямо старший сын Пушкина, по правую — Яков Карлович Грот, потом — Иван Сергеевич Аксаков; напротив — Князь Николай Петрович Мещерский, Софья Михайловна Каткова. Обед нам с Преосвященным Амбросием — совершенно постный. Тосты: первый, Министра Народного Просвещения Сабурова, — за Государя; второй — за Принца Ольденбургского (Голова Сергей Михайлович Третьяков предложил); третий — за генерал-губернатора Князя Долгорукова; и так далее — за депутатов, за гостей, за дам и прочих. Речи говорили: первую — Иван Сергеевич Аксаков, вставши против пустого места, где назначено было Преосвященному Алексию, и опершись руками на мой стул; и сын Пушкина, с ораторскими движениями, сказал превосходно (Все о свободе! Бедный русский!). Потом следовали речи Каткова, Преосвященного Амбросия и много других, но мало было слышно — гостей слишком было много, и зала большая (гостей больше двухсот было). Словом, видел все, самое блестящее в сем мире, — цвет интеллигенции и талантов (Майков, между прочим, стихи читал, которому, по выражению Каткова, Пушкин спустил золотую цепь), лучший пир в материальном отношении. Бриллиантами горели предо мною хрустали на шандале, мечты разнообразились и искрились, как цвета, игравшие в хрусталях, — но успокоения не было, манило только в Японию. <...>

8 июня 1880. Воскресенье.

Праздник Пятидесятницы