Пирамида Мортона - Анатоль Имерманис

— Глупо, Трид, — он посмотрел на меня прежним всевидящим взглядом. — Зачем? Я сам себя скоро убью. А расплату я уже получил! Сполна! После негров Логос взялся за индейцев. Вот как обернулась моя месть! — Он долго молчал. — Отменить его решения я не мог. Но я обманул его, в последний раз обманул. Я предупредил их, и когда индейцы ушли в бассейн Амазонки, под предлогом готовящегося восстания убедил Логоса послать туда полицейскую армию с самым современным оружием. Я сделал так, чтобы оно попало в их руки. Почти полмиллиарда индейцев! Моя единственная надежда. С их помощью, возможно, еще удалось бы разбить вдребезги чудовищный мир, который я сам построил. Но Логос на этот раз раскусил мою игру. Индейцев окружили магнитно-гравитонной стеной, а мне пришлось бежать…

Да, Лайонелл, действительно, получил все сполна — даже грависистема вернулась бумерангом, чтобы поразить своего творца.

— А кто теперь станет президентом? — машинально спросил я.

— Никто. “Спасителя Человечества” нельзя сместить. Официально объявлено, что я нахожусь на длительном отдыхе и меня временно замещает Государственный секретарь. Название осталось по традиции, в сущности это министр внутренних дел и полиции… Я ждал тебя, Трид! Так я даже не ждал дня, когда сумею явиться к моим предкам и сказать: “Вы отомщены”. Половина человечества гибнет! После всего, что случилось, спасти его мог только ты. Ты, легендарный Тридент Мортон, полубог, чья золотая статуя стоит в золотом храме, венчающем стовосьмидесятиэтажную Пирамиду Мортона. Логос — это разум, нынешние людишки привыкли его почитать. Но обожествляется по-прежнему богатство — в тысячу раз больше прежнего. В прошлом веке американцы тешились волшебной сказкой: “У нас даже нищий может стать миллионером”. Сейчас каждый из почти семи миллиардов нищих знает, что до конца своих дней не станет богаче ни на один мортоновский кредит… И этот последний шанс я задушил собственными руками двадцать лет назад, когда назначил Тристана Мортона на должность Государственного секретаря. Ведь мой девиз был: “Чем хуже, тем лучше”. Сейчас, когда половина фантастического состояния перешла в его руки, у него достаточно власти не только, чтобы объявить тебя умершим, но чтобы действительно убить. Сын Болдуина Мортона способен на это.

Его глаза снова погасли, он принялся что-то бормотать. Я почти ничего не понимал, только под конец уловил несколько фраз:

— Какая ирония судьбы — встретить самую, самую последнюю надежду здесь, куда я пришел умирать. Биомортон — последняя ступень моей проклятой пирамиды. Ведь это я подал Логосу идею массового анабиоза. Но для реализации требовалось очень много времени, а избавиться от излишка надо было срочно, поэтому жребий пал сперва на индейцев. Я так ждал тебя, Трид…. Сейчас слишком поздно. Но я умею платить. Пусть история скажет обо мне: “Собака лежит в могиле, которую сама себе вырыла”.

Голос постепенно становился все пронзительнее, надрывнее. Он как будто забыл о том, что его могут услышать. Мне показалось, что Лайонелл бредит.

— Называть анабиоз похоронами, пожалуй, немного преувеличено! — Я пытался шуткой привести его в чувство. — Как видишь, я еще не совсем разложился, хотя со дня моей кончины прошло пятьдесят лет.

— Ты? — он захохотал.

— Хватит! — резко оборвал я его. — Меня ждет Тора.

— Да… Тора… Прости, совсем забыл… — забормотал он, не глядя на меня. — Иди к ней! Договорим после! — Лайонелл подернулся и пропал за деревьями.

Уходя, я окинул парк прощальным взглядом. Сочно зеленели листья, всеми красками мира цвели цветы, над головой голубело вечное небо. Но между ним и мной была крыша. Совершенно прозрачная, и оттого в миллион раз тяжелее обычной. Мы были белками, которым заботливый хозяин положил в клетку иллюзию свободы — веточку с самой натуральной шишкой.

Внезапно мне стало страшно холодно. Я пытался услышать зеленые голоса растений, но и в шуршании деревьев, и в шелесте цветов чудился замогильный шепот.

Тора ждала меня в коридоре, перед раскрытой дверью своей комнаты.

8

На третий день картина была готова. Мы все трое стояли перед ней потрясенные — каждый по-своему. Всю левую половину занимало темное стенное пространство, а на нем совершенно живые, словно приплясывающие, зазывающие, огромные световые буквы “СТЕНА”. И в каждой букве, почти не затеняя ее, оставаясь где-то в глубине, различные сцены термоядерного умирания. А направо, в полумраке, сидит полуосвещенный надписью Лайонелл — с вулканическим смехом под румяным пеплом лица. Полупотухшие черные глаза очень стары и почти совсем мертвы. В них пляшут блики, отсветы пылающих букв, световые пятнышки, в которых, как бы под микроскопом, видны фрагменты того же атомного Апокалипсиса.

В юности, когда я еще не отвернулся от искусства, казавшегося мне впоследствии не очень нужным фронтисписом в книге человеческих страданий, я имел возможность посетить все лучшие мировые музеи. Полотно такой потрясающей силы я нигде не видел. В прошлом веке Тора могла стать одним из самых больших мастеров. Но такой картины она, по всей вероятности, не написала бы. Тогда не было ни светящихся стереоскопических красок, дающих возможность накладывать одно изображение на другое, ни такой темы — трагический пародокс целой эпохи, выраженный через одного человека — ее творца.

— А что станет с полотнами? — спросил я, пытаясь прозаическим вопросом вырваться из-под магической власти этого произведения, заставлявшего восхищаться и одновременно страдать.

— Отошлют Логосу! — Лайонелл ответил не сразу.

По его пластической румяной маске текли самые натуральные слезы. — Если понравится, прикажет отложить в запасник. Если нет, краски смоют, пропустят через цветолиз и дадут другому анабиознику для той же цели, Логос ведь очень бережлив. Даже глобальное время и метрическую систему ввел ради меньшей нагрузки счетновычислительных систем. А до того, что где-нибудь в Новой Зеландии люди ложатся спать, когда на улице день, ему дела мало.

— И ты пошла на это, Тора? — сказал я с отчаянием. — Создать такое произведение — и никто его не увидит! Не стоило ради этого… — я не досказалJ но здесь, где каждая минута приобретала неизмеримую цену, смысл был и так ясен.

— А ради чего стоило бы, Гарри? — Тора мягким движением скользнула рукой по моему лицу. Сквозь меня прошла волна, невесомо и пронзительно.

— Ну как тебе сказать… В прошлом веке, кажется, говорили — художник творит для народа, — неуверенно сказал я.

— Если я творю для себя, значит — для народа. Бывают такие катастрофы, когда от целого континента над водой остается один-единственный пик. Представь себе, вся страна под океаном, снаружи только верхушка Пирамиды Мортона. Все равно это не океан, а Америка — то, что от нее осталось. Я — это народ… И неправда, что все пропадет навеки. Ты видел эту картину, Эдвард видел. То, что вы почувствовали, без всяких слов передастся другим. Если хоть один из вас мог бы вырваться отсюда, моя картина в конце концов висела бы в самом огромном музее мира — в человеческом сознании.

Затем она отослала меня за едой. Мы все трое не ели с самого утра, и я уже давно пошел бы и принес, но невозможно было оторваться от рук Торы с цилиндриками, из которых вместе с каждой тоненькой струйкой красок вырывалось душераздирающее искусство.

— Теперь уже не имеет смысла, — сказал я. — Пойдем в ресторан!

— Нет, Гарри! — заупрямилась она. — Поедим втроем в комнате. Это будет очаровательно!

Я вовсе не находил это очаровательным. Каждый час был нам дорог, сколько из них уже потрачено на портрет Лайонелла, а теперь, когда мы можем наконец вдвоем посидеть в ресторане, она остается с ним, а меня отсылает.

Я все-таки пошел. Ближайший круглосуточный бар был закрыт на десятиминутную уборку. Глядя на забавных роботиков-пылесосов с почти детскими манипуляторами-щетками, я прислушивался к разговорам анабиозников, вместе со мной поджидавших открытия бара.

— Интересно, что сейчас происходит по ту сторону Стены? — сказал один из них, лет восемнадцати с виду.

— Ничего! Даже звери должны были вымереть при таком мегарадиенте. Вот к тому времени, когда мы с тобой выкапсулуемся, он будет равен нулю, — ответил девичий голос, — Логос подсчитал, он никогда не ошибается.

— А все же было бы интересно посмотреть! — настаивал первый голос. — Вдруг где-нибудь в… — он долго искал в памяти нужное слово — …в Гималаях сохранились люди, и даже какая-нибудь телестанция показывает, как они там живуг в своих звериных шкурах.

— И что толку? Все равно ничего бы не увидел. Гравистены не пропускают никакие волны, имеющие скорость меньше световой… А насчет зверей я даже довольна. Рассказывают, в Европе водились страшные хищники — тигропарды, или как их там называют…