Десантура-1942. В ледяном аду - Алексей Ивакин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Размышления командира прервал дозорный с левого фланга:
– Мартын Мартынович! Лыжников заметили. Вдоль дороги идут метрах в трехстах.
– Наши? – насторожился Полкман.
– Да кто ж их разберет! В маскхалатах, идут осторожно. Не приближаются. А мы и не спрашивали их…
– Правильно, – буркнул Полкман. – Пойдем-ка глянем.
Он надел старые свои охотничьи лыжи, подбитые мехом, и сноровисто пошел за парнем из дозора.
Ходить зимой по лесу – целое искусство. В кусты не пролезешь, деревья тоже не по линеечке растут. Да и каждую кочку огибать приходится. Лыжу поломаешь – и крантец охоте. На фрицев. Или кто там шастает? Полкман смутно заподозревал, что бдительный особист послал за обозом раненых своих головорезов – проследить, что да как. Заодно и помочь, ежели немцы вдруг вылезут. Егерей немало шляется сейчас по лесам. И эсэсовцев. Этих, говорят, специально обучили на лыжах за десантниками бегать. Да еще, говорят, финны появились. Сам Полкман их еще не встречал, но слухи слыхивал.
– Вона, Мартын Мартыныч! Видите, с елок снег падает? Во, во! – Ванька Фадин, совсем еще молодой пятнадцатилетка, возбужденно тыкал деревянной лыжной палкой в сторону шевеления кустов на противоположном краю просеки.
Полкман приложил палец к губам – тихо, мол, не ори! – и снял карабин с плеча. Немецкий «маузер». Партизан его больше уважал, чем родную трехлинейку. Удобнее, зараза. Прям не снимая с плеча можно затвор передернуть. А треху – пока опустишь, пока передернешь, пока снова прицелишься. А в бою лишняя секунда жизнь отнимает. Свою или чужую. Кто быстрее… Пока быстрее Полкман. И сейчас тоже…
С той стороны просеки с винтовкой, обмотанной белыми тряпками, высунулся солдат. В белом маскхалате. Слишком белом. Десантники все в грязных, прожженных халатах. А этот очень уж чист. За первым вышел второй, третий, четвертый… Пятеро. Небольшой дозор. И двинулись через открытое пространство, пригибаясь.
Полкман прицелился…
– Хальт! Хенде хох! – крикнул он своим мощнейшим басом. И на всякий случай добавил вечный русский матерщинный пароль.
Немцы, а это были именно они, партизан уже не сомневался, почти мгновенно брызнули в стороны, залегли и открыли стрельбу. И стали почему-то отползать!
Полкман не стрелял, удобно устроившись за шикарной толстой сосной.
– Дядь Мартын, дядь Мартын! Чего не стреляем-то, а? Чего не стреляем-то? – волновался Ванька.
Цыц, Ванька! Лежи спокойно!
Немцы палили недолго. Хорошие вояки. А на выстрелы уже бежали партизаны и некоторые десантники. Которые поздоровее.
Немцы приподнялись и рванули обратно.
– Дядь Мартын, дядь Мартын! Ну чего?
– А чего? – улыбнулся сквозь бороду Полкман. – Пусть идут. Потом прищучим. А то сбегут и приведут сюда подмогу.
Ванька нахмурился, решив, что командир струсил. Обычное решение для пятнадцатилетнего мальчишки, рвущегося в бой.
Чтобы пострелять.
И отомстить за повешенную мать.
– У нас, Ванька, сейчас другая задача – раненых довести, а не в бой ввязываться. Понял? Доведем – повоюем. – Полкман подмигнул и потрепал мальчишку по голове. Но тот дуться не перестал. Еще бы. Командир не дал пацаненку вырезать десятую зарубку на прикладе.
– Все нормально, товарищи! Немецкий дозор! – поднялся Полкман навстречу бегущим партизанам и десантникам. – Был, да я на них рявкнул, они и сбежали. Так, Ванька?
Ванька хмуро кивнул.
Кто-то засмеялся. От голоса Полкмана даже лошади приседали.
– А теперь обратно к саням и давайте-ка ходу прибавим. Чтоб гости не пожаловали.
Но без гостей в этот день не обошлось.
Они пожаловали, когда санитарный обоз уже подходил в краю болота Гладкий Мох. Полкман пожалел было, что не попытался кончить тех немцев на просеке. Но жалеть надо было раньше. А сейчас надо было воевать.
И партизаны бой приняли, прикрывая отходящих измученных десантников.
Бой в лесу – страшная штука. Не видно ни черта. Кругом кусты, деревья, и из-за каждого куста, из-за каждого дерева может выскочить враг. Люди больше стреляли куда-то в сторону, откуда лаяли немецкие автоматы, хлопали карабины и басовито гудели короткими очередями пулеметы.
Кто слышал чешущий звук немецкого «МP», тот никогда его забыть не сможет. Как и не сможет забыть, как косит ветки пила немецкого «MG». Но это вспоминается потом, на старости лет, а до этой старости надо еще дожить.
Ванька Фадин о старости не думал. Более того, он был уверен, что до старости не доживет. Не успеет. Он просто стрелял на любой звук, на любое шевеление веток, на любое мелькание белых маскхалатов. От каждого выстрела трехлинейки закладывало уши, хотя Ванька уже научился стрелять с открытым ртом. И очень болело отбитое отдачей плечо. Но и этого он не замечал. Он просто бил, бил, бил по мелькающим фигурам врагов. Кто-то из них падал, но Ванька не считал тех, в которых был не уверен.
А вот этого… Бах! Немец перегнулся в поясе и медленно завалился на бок, нелепо махая руками. Раз! Второй немец пополз к упавшему… Бах! Два! Хороший день!! Больше тут никто не пополз, хотя эти двое еще ворочались, оплескивая теплым снег. Еще два выстрела – упокоились фрицы…
– Ванька, ты как?
Он ошалело оглянулся. К нему подползла Маша Шувалова, санинструктор отряда.
– Цел, уйди отсюдова, дурища! – ломающимся голосом рявкнул на нее Ванька. Ему показалось что грозно, но Маша только улыбнулась. И поползла дальше.
А тем временем позади оборонительной линии партизаны разворачивали свою артиллерию. Снаряды берегли, выжидая удачный момент.
И он пришел. Немцы зачем-то стали небольшой толпой перебегать дорогу. Наводчик сорокапятки словил их удачно, вмазав фугасным снарядом прямо в центр бегущей кучки. И фрицы разлетелись в разные стороны, разбрасывая вокруг руки, ноги, головы и прочие части тела.
Дядька Мирон Авдеев служил еще в царской армии артиллеристом. Пригодилось, вот опять немцев погонять… Без вилки, между прочим! А на вилку снарядов-то и не хватит. Один остался. Эх, руки чешутся еще бахнуть! Но Мирон выжидал… Мало ль чего…
Но фрицы повели себя странно. После первого же отпора подались обратно. А обычно давили и давили.
«Струсили, что ли?» – разочарованно подумал Ванька Фадин, решив, по мальчишеской жадности, что две зарубки это мало.
«Ну, слава тебе господи! Сбёгли!» – облегченно вытер лоб дядька Мирон.
А Полкман решил, что немцы сейчас перегруппируются и снова полезут. И озабоченно думал о десантниках, которые сейчас ползли за проводником по мокрым снегам Гладкого Мха.
А Маша Шувалова ни о чем не думала, перевязывая плечо раненого товарища, и ворковала извечное женское:
– Потерпи, милый, потерпи, все хорошо будет…
«Милый» же ругался на березу:
– Хушь ты и русское дерево, но зачем пулю-то немецкую в меня срикошетила? Обратно б послала… Ушшшш…
– Тише, голубчик, тише, – бинтовала его Маша.
Голубчик Маше в отцы годился. Впрочем, раненый мужик для женщины всегда в ребенка превращается.
Маша осторожно затянула узел и помогла надеть сначала кофту, а потом ватник.
И побежала дальше.
По бедру ее била граната, которую она всегда носила в кармане. «На всякий случай», – невесело шутила она. Навидалась уже в оккупации разного. О чем и вспоминать-то не хочется. Не то что говорить.
И надо же было так случиться…
Какая-то дурная пуля, прилетевшая из глубины леса, когда бой уже и затихал одиночными выстрелами, ударила именно в этот карман.
Маша погибла мгновенно, разорванная взрывом пополам. Единственная погибшая у партизан в этом бою. Бывает такое на войне.
Хоронили ее на следующий день. Без гроба. Не было времени на гроб. Вырыли яму на партизанском кладбище. Сложили куски ее тела на дерюгу. Завернули. Положили в яму. Закопали. Рядом с деревом. На деревце вырезали ножом: «Мария Шувалова. 1922–1942».
Потом выстроились отрядом перед могилой. Речей не говорили. Больше плакали. Ваня только не плакал. Разучился, что ли? Или еще не научился… Полкман вышел из строя. Снял ушанку. Постоял молча. Потом поднял пистолет вверх. Отряд передернул затворами винтовок и карабинов.
Залп! Залп! Залп!
Во время третьего залпа случилось странное. Командир вдруг сделал шаг вперед, покачнулся и упал лицом вперед, прямо на могилу Маши.
И умер.
Как оказалось, от выстрела в спину. Пуля перебила позвоночник, отрикошетила от костей и, разорвав легкие, пробила сердце.
Под грохот салюта Полкмана убил, как выяснилось позже, лазутчик, назвавшийся сбежавшим из плена красноармейцем. Впрочем, он и был бывшим красноармейцем, перешедшим на службу к врагу. Имя его история не сохранила, что, впрочем, и хорошо. Остается только предполагать, как его казнили партизаны, души не чаявшие в грозном медведе Мартыне Полкмане.
Все же паскудная эта штука – война.
27
– Да, кстати, герр подполковник, вы упомянули о том, что к концу операции практически лишились командного состава бригады. Так? – продолжал фон Вальдерзее.
