Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - Жорж Сименон

Дантист толком ничего не понял и спросил ее:

— Вы вывихнули ногу?

— Нет… Моя туфля…

На одной ноге не потанцуешь, и она попыталась покинуть танцевальную площадку, но не могла прочиться сквозь толпу.

Три, четыре раза она наклонялась, чтобы схватить свою туфлю из черной замши, уже заметно запылившуюся, которая приближалась к ней, но всякий раз кто-нибудь отпихивал ее подальше. Это стало похоже на игру вроде футбола, и все в конце концов приняли в ней участие.

— Прошу прощения…

Она раздвигала пары, направляясь, прихрамывая, к своему столу, в то время как кругом все смеялись. Разве может вызвать жалость женщина, оказавшаяся и смешном положении?

— Как это случилось? — спрашивал ее спутник, вынужденный покорно следовать за ней.

— Неважно! Не беспокойтесь из-за меня.

Мадо, по-прежнему танцующая с Наташей, не смеялась, не пыталась даже пинать замшевую туфлю, у которой в ее злоключениях уже потерялся каблук. Что касается Мари-Лу, то она первой прекратила игру и повела своего кавалера к стойке бара.

Музыка прекратилась. Площадка опустела. В самой ее середине бросалась в глаза жалкая туфля, лежащая среди серпантиновых лент, и все взирали на нее, пока Жюль не решился ее подобрать.

— Это ваша, мадемуазель Селита?

Разве не ироническим был этот вопрос, когда было и так заметно, что у нее одна нога босая?

— Я попытаюсь найти каблук. Он, должно быть, где-нибудь под столом.

— Ни к чему это, Жюль. Спасибо.

А ее глупый дантист спрашивал:

— У вас есть запасная пара?

— Да, там, наверху.

— Лучше будет подождать и не идти через весь зал, пока посетители не начнут снова танцевать.

— Закажите мне, пожалуйста, чего-нибудь выпить.

У нее еще хватало сил мужественно улыбаться, поглядывая сквозь стекло поднятого бокала.

— Давайте чокнемся!

Глава четвертая

Оказавшись в артистической, где никого не было, она устало опустилась на табурет, стоявший у зеркала, и принялась разглядывать свое отражение сурово, без всякой жалости, ненавидя себя в эту минуту так же, как ненавидели ее другие.

Эта нелепая история с туфлей выбила ее из колеи сильнее, чем какая-нибудь подлинная драма. И будь у нее хотя бы пять тысяч франков, она бы тут же уехала.

Куда именно, она не знала. Прошло то время, когда она могла претендовать на место в парижских кабаре. Есть, правда, в Женеве одно кабаре — своеобразная мекка стриптиза, где она уже дважды побывала, но это самая настоящая фабрика. Их было пятнадцать каждый вечер, иногда больше, и они выступали, сменяя друг друга, как на конвейере, с номерами, строго рассчитанными по минутам.

Попробовать съездить в Ниццу? В Марсель?

Впрочем, к чему об этом думать, коль скоро ей не на что даже купить билет на поезд? У нее вообще никогда не было денег, тем более здесь, потому что, как только она получала хоть немного, то сразу же направлялась в казино, где, не имея средств купить билет в главный зал, где играли в рулетку или в железку, удовлетворялась более дешевыми вариантами азартных игр в большом холле.

Сколько бы она ни проигрывала, через неделю ее снова неудержимо тянуло туда. Селита как будто стремилась заставить судьбу, несмотря на ее упорное сопротивление, быть наконец к ней милостивой и позволить в конце концов выиграть.

Ожидая, что в один прекрасный день это произойдет, она оказалась в Канне как в ловушке, не имея возможности оттуда выбраться. С ней случалось такое уже не в первый раз. В свое время она испытывала нечто подобное в Анкаре, странном городе, столице, искусственно созданной прямо в пустыне Малой Азии.

Она решила, что ей выпала удача, когда одно агентство, расположенное у ворот Сен-Мартен, отправило ее туда, заключив с ней контракт сроком на шесть месяцев. И она еще не подозревала, что эти шесть месяцев превратятся в два года.

Кабаре было жалким, убогим. Вокруг зала находились ложи, которые могли быть при случае плотно занавешенными. Никогда в жизни ей не приходилось отпихивать столько рук. Каждый день она клялась, что начнет откладывать деньги на возвращение, но прошло два года, а она по-прежнему оставалась там, уже почти смирившись с мыслью, что никогда не уедет. Так, может быть, и произошло бы, если бы один бельгийский дипломат, возвращавшийся с семьей в Европу, не предложил ей сопровождать его детей в качестве гувернантки.

Не нужно только говорить моей жене, где я тебя встретил. Я представлю тебя как учительницу, которая хочет вернуться на родину.

Он, конечно, воспользовался ею во время путешествия и предложил остаться у них в Брюсселе, но, по правде говоря, особо на этом не настаивал, потому что, как бы ни было это удобно и практично, он не мог избавиться от постоянного страха, что жена обнаружит их связь.

Селита славилась своими зелеными глазами, которые, как поверхность моря, меняли цвет в зависимости от погоды; у нее были темно-рыжие волосы, не нуждающиеся в окраске; ей постоянно говорили, что ее заостренный нос и подбородок точно такие же, как у знаменитой писательницы Колетт в годы ее молодости, когда она создавала «Клодину в Париже».

Ее считали порочной. Вот только что разгулявшийся дантист спрашивал ее, говоря о номере, которого еще не видел:

— Возбуждает ли вас то, что вас показывают голой?

Он не знал, что она никогда не показывается голой на сцене. И вообще, если бы он смог вызвать их всех на откровенность, он бы с изумлением обнаружил, что в «Монико» меньше сексуальности, чем, например, на пляже, где Селита нередко видела женщин, а то и девушек, которые с порочной усладой выставляли свое тело на обозрение и, прижимаясь голым животом к теплому, почти живому песку, явно получали самое настоящее сексуальное удовольствие.

Возможно, то же самое произошло вчера с Мадо на сцене, если только она не разыгрывала комедию, в чем Селита не была уверена.

Остальные же почти не испытывали чувственного влечения к мужчинам… Мари-Лу, например, иногда увлекалась, но это были какие-то детские увлечения, как у маленькой девочки, и как она сама простодушно замечала, что это у нее для головы, а не для тела.

Наташа, с тех пор как она покинула мужа, могла преспокойно спать одна неделями или даже месяцами, а то, что случилось у нее с Эмилем, это не в счет. Просто забавное и неожиданное удовольствие, полученное как бы между делом, походя, подобно тому как во время путешествия вдруг возникает желание отведать незнакомое лакомство.

Франсина жила только ради Пьеро и готова была еще иметь детей при условии, что их отец куда-нибудь денется.

Кетти была единственным исключением. Она обладала агрессивной и вульгарной сексуальностью, заставляющей ее говорить о любовных делах откровенно и непристойно, подобно кое-каким посетителям, которых обычно старались избегать. Но Селита подозревала, что Кетти просто прикрывает этой напускной грубостью свою полную неспособность получать удовольствие от подобных утех.

Для Флоранс, для Селиты и, несомненно, еще для миллионов женщин мужчина был ценен не только сексом, но также и тем, что он может стать опорой в жизни, хотя и к одному этому нельзя все сводить.

Эмиль сегодня днем задал вопрос, который у Селиты никак не выходил из головы:

— Вы его любите?

Потом добавил со своим мальчишеским простодушием:

— Он порой вызывает у вас отвращение?

Так вот нет, не вызывает! А может быть, и в самом деле Селита по-своему любила его. Из-за того что она решила его победить. Из-за того что он стал в ее глазах главным противником.

И это был противник серьезный, под стать ей, он постоянно увертывался, что делало партию более трудной и оттого особо увлекательной.

Мадам Флоранс завоевала его, очевидно, потому, что осталась ему верной и продолжала работать на него, пока он был в тюрьме, а также потому, что день за днем помогала ему и у нее хватало ума прощать его слабости.

Селита решила отобрать его, и это была не подлость или предательство с ее стороны, а честная война.

Неужели она откажется от борьбы из-за какой-то туфли, сорванной с ноги, из-за смешного девичьего заговора вроде тех, что бывают в монастырях?

Она сказала неправду дантисту о том, что у нее здесь есть запасные туфли. Единственная обувь, которая еще оставалась у нее в «Монико», были легкие башмаки из красного атласа, обшитые разноцветными камешками. Она их надевала для своих испанских танцев.

Внизу, наверное, думали, что она дуется или плачет, а может, и собирает вещи, чтобы уехать. Она вздрогнула, услышав шаги по железной лестнице, но не стала смотреть в стеклянное окошечко на уровне пола, чтобы выяснить, кто поднимается.

Когда открылась дверь, она увидела в зеркале Леона, который держал в одной руке молоток, а в другой — найденный каблук. Не говоря ни слова, он поискал глазами туфлю, подобрал ее и направился к подоконнику.