Русский рай - Слободчиков Олег Васильевич

Креол улыбался, налегая на весло, в щелках его глаз весело поблескивали зрачки, он тоже неслышно пел.

Отряд вернулся в Бодего, когда бриг «Окейн», прикрывавший партию Тараканова, и наконец-то выдворенный испанцами из бухты Сан-Франциско, собирался в поход. Экипаж суетился, закрепляя движущиеся предметы, капитан орал, скаля акулью пасть, партовщики ждали передовщика. Здесь же стоял бриг «Изабелла». Кусков не стал выспрашивать капитанов, куда они отправляются и где намерены промышлять. Поднявшись на борт шхуны, он объявил сполох – сбор и спешную подготовку к походу. Еще недавно густо заселенный людьми берег опустел. Сиротливо стояли балаганы, полуземлянки, в которых успели обжиться семьями.

– Не жалейте! – смеялся Сысой, ободряя Ульяну, Василия и сына Петруху, уже очистивших от травы старые грядки. – Там, куда мы идем еще лучше.

На следующий день шхуна выбрала якорь и вышла из залива. Не задерживаясь против пересыхавшего устья реки Шабакай, осторожно обходя торчавшие из воды камни, Банземан провел судно в тесноватую бухту. Партовщики плясали, как это у них принято перед началом всякого нового дела. Положившись на двух приказчиков, Кусков распорядился разгрузить и вытянуть судно на берег, поднялся на террасу, по-хозяйски расхаживал по лесу, выбирая место для будущей крепости.

Разгрузкой командовал приказчик Старковский, Сысой обустраивал место под лагерь. Банземан, сердясь на непонимание эскимосов, и от того сильно корявя язык, бегал по палубе, сам сворачивал и крепил паруса. Как только груз был перевезен на сушу, шхуну воротом вытянули на берег. Склонившись на бок обнаженными мачтами, она замерла, будто уснула. На ближайшие месяцы ни дальних плаваний, ни прикрытия промыслов не намечалось. Банземан со своими вещами остался в каюте с наклонной палубой, чтобы по наказу Кускова ремонтировать судно.

В сумерках промышленные ставили палатки, женщины у костров шумно готовили ужин. Партовщики, не любившие всякой спешки и суеты, подкрепились мясом и рыбой, долго пили чай, глядя на небо с зажигавшимися звездами, затем перевернули байдарки и устроились под ними на ночлег. Степенно вышла на небо полная луна, ночь была светла. Серебрилась трава, в ней весело шебаршили мыши, деревья бросали длинные тени, в лесу укали какие-то птицы, в бухте плескалась сонная рыба, с моря доносился монотонный гул прибоя, с Берегового хребта струилась свежесть с пряными запахами трав. Сысой слышал все это, но спал крепко и сладко, а проснулся при мутном рассвете, когда первые, сонные пташки неуверенно пробовали голоса. Лагерь спал. Свесив головы, сидя дремали караульные. Едко пахло горячей золой костров. Филька Атташа на четвереньках выполз из-под байдарки. Услышав его, вскинул голову и огляделся часовой, подкинул хвороста на угли, стал раздувать огонь. Закашляли, зашевелились под лодками, в поставленных наспех палатках.

Эскимосы, по обычаю, дождались первых лучей солнца, а русские промышленные, после торопливых молитв и завтрака, весело застучали топорами, едва только заалели вершины хребта. Кусков в камчатой рубахе без опояски первым начал вырубать место под крепость. После восхода к служащим подтянулись партовщики, с недоумением топтались вокруг деревьев в три-четыре обхвата, не верили, что их можно свалить. Но летела щепа, топоры и пилы вгрызались в мягкую, пористую древесину. С хрустом наклонилось и стало падать первое дерево саженной толщины.

Из индейской деревни пришли мужчины и женщины. Кадьяки и алеуты побросали топоры, стали плясать в честь встречи. Деревенские жители устроили ответные пляски. Кускову пришлось бросить работу, привечать и одаривать гостей, выложить вещи, оговоренные за продажу земли, угощать чаем и сладкой кашей. Никакой враждебности индейцы не показывали, ушли затемно и то не все: кадьяки сумели прельстить двух женщин и они остались в лагере. Русские служащие привычно бросили жребий и выставили караулы на подходах к табору.

На другой день явились гости из приморской деревни. Кусков, неохотно отрываясь от дел по строительству, опять привечал их. Катерина, весело подбирала слова и легко училась местному языку. Кадьячки, под началом Ульяны, готовили еду для русских промышленных и партовщиков, которых главный приказчик принуждал к строительным работам. Опять были пляски, кадьяки извивались перед понравившимися им женщинами и не напрасно: женок в лагере прибыло, а мужчины, приходившие с ними, возвращались в свои селения, не показывая ревности или печали, будто для того и приводили женщин, чтобы оставить чужакам.

Работы бросали при темной вечерней заре и наступавших сумерках, устало радовались отдыху от дневных трудов. Затихал лагерь поздно. Ульяна кормила своих мужчин, готовила ночлег в палатке, бросая на мужа и Сысоя колкие взгляды, ворчала:

– Опять пялились на голых девок?!

– Им бородатые не по нраву, – сипло дыша, оправдывался Василий. – Они крутятся возле кадьяков и чугачей! – Вот ведь, – кивнул Сысою, лежавшему на спине. – На Ситхе, однако, работали поменьше, топоры бросали пораньше…

– Да уж! Какие девки?! Едва хватает сил доползти до палатки. – Лгал, конечно, Сысой, одиночество его томило, и это трудно было скрыть. Агапа как пришла в его жизнь, так и ушла из нее, а покойная жена до сих пор ласкала в снах, после которых на душе было тягостно и он, действительно, подумывал о том, чтобы обзавестись постоянной местной женкой, но всякий намек на это или разговор выводили Ульяну из себя.

Партовщики, были недовольны, что их, как на Ситхе, принуждают к строительству: дерзили приказчикам, грозили бегством, но в лагере появились индейские беглецы с миссий, искавшие защиты от испанцев. Они рассказывали о жизни рабов у монахов-францисканцев, и побегов не было. Поскольку эскимосы рубили лес слишком медленно, Кусков заставлял самых нерадивых таскать бревна к месту будущей крепости. Промышленные уставали не меньше, чем на Ситхе, но, в отличие от партовщиков, были веселы. В первую очередь они срубили баню возле бухты, только потом начали ставить острожные стены будущей крепости.

Теплая, сухая весна сменилась сухим нежарким летом. Ульяна с помощью мужчин вскопала грядки, засадила какой-то зеленью, семена которой хранила с Кадьякских времен. Звенели топоры, хрустели, трещали падавшие деревья, вечно зеленый лес отступал к горе, все трудней давался волок бревен, и все больше народу приходилось отправлять на эти работы.

15 мая, на Пахома-бокогрея, заложили основание крепости. День был ясный. По приметам, бытовавшим на Руси, где на Пахома сеяли ячмень, лето обещало быть теплым. Сысою приходилось работать за приказчика и передовщика, каждое обтесанное дерево надо было осмотреть, указать, куда и как его положить. А перед тем как рубить, самому выбрать, пригодное для строительства.

Крестьянский сын Васька Васильев от зари до зари работал на будущих компанейских огородах, которые они с Кусковым решили устроить между бухтой и крепостью, а пуще того радел о будущей пашне: корчевал пни на террасах горного склона, рыхлил землю мотыгой. Кусков во всем помогал ему, часто сам с удовольствием начинал заниматься огородничеством. Партовщики же с тоскливыми лицами таскали волоком лес и радовались, когда Кусков отправлял их на рыбалку или охоту. Добыча оленя или зубра была редкой, чаще приходилось есть жирное мясо нерп и рыбу.

Кроме общих работ, на которые уходил весь световой день, каждая семья старалась устроить свое жилье, у Василия и на это не было времени, он соглашался зимовать в палатке. Оглядывая окрестности во время перекуров, вздыхал, щурился, досадливо бормотал:

– Время под яровые упустили! А могли бы к осени жать свой хлеб!

Истекало лето без жары и заморозков. В июле и начале августа побережье часто накрывали морские туманы, а к Семенову дню – концу календарного лета, размеченное под крепость место было обнесено стеной с двумя воротами. На двух противоположных концах частокола поднялись два восьмиугольных двухэтажных бастиона, в которые сразу же перебрались жить из палаток и из-под байдарок. Вскоре подвели под крышу торговый дом. Долго гадали и спорили, как назвать крепость.