Сказки Бернамского леса (СИ) - Ершова Алёна

Жить в деревне — не с вышивкой у окна сидеть. И если за иголкой только глаза к вечеру болят, то при хозяйстве все тело ломит. Никто не смотрит в тяжести женщина или нет. Воду носи, скотину выгоняй, из терна ограды плети, да раз в седмицу не забудь рубахи как следует в ручье отбить. Вот и вышло так, что как пришла пора рожать, сил на это и не осталось. День проходит, другой настаёт, а дите все пред богами не кажется. Повитуха, что только не делала: и на простынях подбрасывала и полотенцем выдавливала, проку нет. Ближе к ночи появилась в комнате женщина босая да простоволосая. Встала над кроватью роженицы и давать плакать, завывать. А повитуху такая злость взяла, просто ужас. Взяла, да и огрела гостью мокрой тряпкой.

— Не смей по двоим стенать! Хоть одного в мире живых оставь!

— Я по дитю не плачу, — ответила банши и исчезла, а повитуха схватила нож, разрезала чрево, да достала едва живого младенца.

Вот так и вышло, что появилась на свет девочка в тот же час, когда ее мать умерла. Назвал отец дочку Корвин, да стал выхаживать. Только вот беда, росла малышка больная и слабая. Волосенки жиденькие, головка болтается, ножки скрюченные, ручки к телу прижаты. Ходит, гусыней перекатывается. Деревенские за спиной очень любили языком почесать, мол не родная девка, подменыш. Сиды забрали дочурку, а вместо нее подбросили кривоножку. Только вот охотник на эти разговоры внимание не обращал. Знал, как оно на самом деле было. А Корвин. Корвин привыкла. Если каждый день слышать, что ты не такой, как все, то даже инаковость становится обыденностью. Солнце от этого светить не перестает, и кашу каждый день есть хочется, неважно подменыш ты или нет. Так и жили вдвоем. Отец на охоту ходил, а Корвин овец пасла, шерсть с них стригла, пряла да пледы ткала. Грубые и теплые. Хоть зимой на земле спи. Их в городе продавали, тем и жили.

Как то, дело к концу светлой половины года шло, отец с охоты раненого вороненка принес. Хотел было мимо пройти, но не смог. Словно ноги к земле приросли. Огляделся кругом, может гнездо, где или мамка кричит, надрывается. Но нет, тихо кругом, зыбко. Только воздух дрожит, туман землю лижет. Боязно мужику стало, уж больно птица не простая. Бросишь — беды не оберешься, весь скот поляжет. А с собой брать оторопь берет, слишком уж велик подарок. Но размыслив так и эдак, подобрал все же вороненка, да снес домой. Дочка птенцу обрадовалась, заверещала, заголосила. Руками скрюченными схватила ловко.

— Чтто емууу ддааать? Ккааашу?

— Нет, золотце, потроха. Глянь что на леднике из требухи осталось. Вороны птицы не простые, вещие, между миром живых и мертвых снующие, им пища тяжелая нужна, мясная. По-хорошему мыша словить, да теплым нутром накормить.

— Жжааалко ммыыыша.

— Кто ж спорит. Но уж тут ты сама решай. Я тебе под ответ безпереныша принес. Выходишь — будет друг мудрый и верный. Загубишь, Высокий больше пригляди за тобой не пошлет.

— От Оттцаа ллюююдей чттоооли птттеееенчик?

— Ну, не от сидов же, — буркнул отец, да сел заячью шкуру мездрить. «Надеюсь», — повисло несказанным. Нет, не станет он словами дурное притягивать.

Дни сменялись днями. Вороненок подрос, стал сам охотиться. Пока Корвин дома сидит, он полевок давит, а стоит ей за порог ступить, как на плечо садиться сторожить. Все платье изорвал в труху. Отец поглядел, головой покачал, да нашил заплатку кожаную от когтей острых и наруч на предплечье сделал. Так и стали бытовать нос к носу. Куда девушка, туда и птица. Овец пасти, воду носить, капусту полоть, рубашки стирать, все вдвоем веселей, а в лес с вороном ходить одно удовольствие стало. Девки с собой Корвин по ягоды не звали. Кому хочется с дурнушкой да кривоножкой возится. Вот и собирала она вокруг деревни, что другие проглядели. С птицей же дорога сама стелилась под ноги, ветки, корешки уходили в землю, а ягодные кустики поворачивались цветастыми боками. Так постепенно, лес привык к новой гостье, перестал пугать сухими скрипучими сучьями, острыми кустами да зыбкими оврагами. Вот и в тот день тропа казалась знакомой. Корвин ковыляла, щурясь от пятнистого солнца. Непослушные пряди выбились из чепца и норовили залезть в глаза, щекотали нос.

«Фу и сдались мне эти рыжие патлы! Как будто мало ног в дугу выгнутых, — думала Корвин, ловко подхватывая ягоду скрюченными пальцами, — ни один жених в деревне не позарится. Даже приданое батюшкой собранное, не манит никого. Хоть бы этот косоглазый ученик гончара… Но нет… видать, косоглазия мало, совсем слепой и старый должен быть. Эх, вот бы стать красавицей. Волосы, что смоль, брови вразлет, ходить травинки не приминая». — Корвин с силой пнула камень, лежащий на краю тропы, ушибла большой палец. Ойкнула и осела наземь оглядываясь. Кругом стоял незнакомый лес. Темный, скрипучий, влажный. По земле белой змеей полз туман. Корвин подняла голову. Солнце миновало зенит и уверенно катилось к Западному морю.

«Добро. Авось не заблужусь. Эх, чем о женихах думать, лучше б под ноги смотрела да ягоды собирала», — Корвин огляделась. Смотрит, а в траве темно-синие бусины блестят. Прильнула к траве, не бусины то — черника. Спелая, сочная, словно воском натертая. Потянулась за ягодой и отдернула руку в испуге.

— Кар! — с плеча на землю, шумно хлопая крыльями спустился ворон.

— Ыыы! Ннаааппууугал! — Корвин осмотрелась, но ничего опасного не обнаружила и принялась собирать ягоду с низких кустиков. За одной тянется, а другую большую, смотрит. Вот так ползком, кустик за кустик и ушла с того места, где сидела. Очнулась только когда и корзина, и передник полные были. Огляделась и обмерла. Перед ней, покрытый мхом и кругами кривых грибов, возвышался Холм.

Корвин поднялась, отгоняя липкий страх и раздумывая, как бы аккуратно выбраться с полянки, хозяев этого места не потревожив. По-хорошему сжать бы сейчас в руке железный нож или огниво. Но ни того, ни другого она с собой не взяла. А зря. Ведь говорил отец, без железного оберега нос со двору не показывать. Она лишь смеялась в ответ. Теперь вот не до шуток. Вереск ползучий за ноги хватает, шагу ступить не дает. Ворон вместо того, чтобы помочь, когтистой лапой землю роет, жуков выклевывает. Посмотрел по сторонам, каркнул и взлетел, глухо хлопая крыльями. Корвин дернулась и едва не завалилась наземь. Лишь гнилушку ногой задела. Тут же по поляне растекся сладковато-пряный запах тлена. В воздух поднялась туча мух и мошек. Отгонишь десяток — сотня налетает. Вжала Корвин посильнее голову в плечи и побежала с поляны прочь, пути не разбирая. Очнулась только когда услыхала журчание ручья. Поставила корзинку на землю, подоткнула подол платья за пояс поглубже, и наклонилась страх смыть да воды напиться. А пока пила не заметила, как одна муха из тех, что в волосах запуталась, упала ей в ладоши. Проглотила Корвин случайно ту муху, покривилась, вытерла рот, поднялась на ноги, огляделась, и заметив знакомую тропинку радостно вскрикнула и поковыляла домой. Тут и ворон вернулся сел на плечо как ни в чем не бывало.

— Ппреееддааатель! — всхлип вырвался сам собой, а вслед за ним и слезы потекли, как дождь, после первого раската грома.

— Кар! — Ворон был явно с Корвин не согласен.

II

И без того хромая нога саднила. Руки и спину ломило от ноши, но Корвин все же донесла корзинку до дома. Телесная боль выдавила страх, позволила ему потускнеть. Добротная каменная хижина встретила тишиной. Корвин втащила корзину, нашла глубокую глиняную чашку и пересыпала туда ягоды с передника. Что делать с таким количеством «добычи» она не представляла. Раньше они с отцом таким лесным богатством не располагали.

«Верно батюшка сказал. Как ворон появился, так и дела на лад пошли. Что он с пустыми руками из лесу не возвращается, что я».

С ягодами провозилась до позднего вечера. Часть сушиться разложила с ветреной стороны дома, часть солью пересыпала, да оставила кваситься, а часть самую малую поставила упариваться. Торфа жалко, но уж сильно хочется себя побаловать в темное время года сладкой тягучей ягодой.