Донецкое море. История одной семьи - Валерия Троицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А ты, как и Маша, была здесь… все это время? – завороженно смотрел на нее Кирилл. – Во время самого начала, во время Русской весны?
– Да, все это время, – спокойно ответила она. – Я вообще никуда не уезжала.
– С ума сойти! А что это было? Почему шли в ополчение? – задыхался он. – Как вообще принимали решение идти воевать? Что было толчком? Это был русский дух?
Катя остановилась и задумалась. Кирилл с радостью поставил на мокрый асфальт тяжелую корзину с цветами.
– Знаешь, может, я ошибаюсь… Мне кажется, толчком был инстинкт самосохранения, – сказала она. – Просто он по-разному у людей сработал. Одним было важно сохранить свою жизнь, поэтому они побежали. А для других оказалось, что есть что-то большее, чем их собственная жизнь. Они шли воевать, защищать других. Потому что это было правильно, потому что по-другому было нельзя. Это, наверное, и есть русский дух?
– Наверное, – удивленно смотрел на нее Кирилл. – Катя, а… правда, что твоя мама украинка и уехала в Полтаву?
– Правда, – нехотя ответила она и продолжила путь в сторону остановки.
– Ну а ты сама как принимала решение? – сразу поспешил за ней Кирилл. – Получается, ты выбирала между Россией и Украиной, да? Ты в какой-то момент поняла, что ты русская?
– Знаешь, мы многие годы жили и не задумывались, кто мы. Жили и жили в своем мире, пока нас не тронули… – честно сказала она. – Я выбрала папу. Потому что я ему верила. Потому что знала, что он не может ошибаться. А все остальное пришло потом.
Людей на остановке было немного. Но они все улыбались победившему солнцу: и старик в клетчатой рубашке, и беспокойная бабушка с непоседливым внуком, и парень с девочкой лет четырнадцати, которые вдвоем хрустели соленой соломкой из маленького пакетика и почти соприкасались головами. Кате даже казалось это невозможным, но люди в ее родном городе не боялись неба, которое последние годы несло им только страдание и смерть. А они продолжали по-детски ждать от него весеннего солнца, шумных дождей, хороводов из разноцветных листьев, зимней снежной сказки. Чем быстрее жизнь заставляет людей взрослеть, тем отчаяннее они хранят в себе детскую душу, чем чаще видят смерть, тем больше дышат жизнью. Так думала Катя, наблюдая, как над последними дождевыми тучами поднимался вверх гордый небосвод, лазурный в своей глубине – словно Голубые озера, на которых они с Витей так и не побывали.
– Вообще, мне кажется, это… не национальный конфликт, – вдруг тихо произнесла она. – В глубине своей это вообще о другом.
– В смысле? – переспросил Кирилл.
– Ну то есть внешне, на поверхности, да, это так: русские и украинцы. Здесь это наряжено в национальные одежды. Но ведь на самом деле, по сути, это же не так? – размышляла Катя. – А ведь просто есть свои, а есть чужие. То есть те, кто остались своими, не изменились, не изменили себе, и есть те, которые стали чужими. Вот и все. Разве в Москве чужих нет?
– Есть, – согласился Кирилл. – Еще как.
– Отец Маши говорит, что он в Киев никогда не поедет. Что дышать там не сможет. Я его понимаю, но мне кажется, что он не прав, – чуть нахмурилась Катя. – Город же ни в чем не виноват. Если я войну переживу, я туда обязательно поеду. У меня прадед за Киев воевал, он там ранен был, папа говорит, он именно после Киева с осколком в сердце ходил. Как я туда не поеду? А иначе зачем он воевал?
– Да, – удивленно кивнул Кирилл. – Правда.
– И в Калининград обязательно поеду, где папа учился. Хочу Балтийское море увидеть. Я в Питере не успела залив посмотреть… Я только Черное море видела!
– Катя, а… а можно… – вновь начал заикаться Кирилл, когда к остановке подъехал старенький шумный автобус. – Можно я вам в больницу что-нибудь привезу? Ну я имею в виду тебе, цветы! – он тут же покраснел и чуть не уронил на пол автобуса корзину с розами.
– Можно! – улыбнулась Катя, но вдруг как-то сразу помрачнела. – Я только тюльпаны не люблю.
Первое, что она увидела, когда зашла во двор, была папина машина. У нее от счастья перехватило дыхание. Она бежала с тяжелой корзиной через детскую площадку, по мокрому чавкающему под ногами газону, ворвалась в подъезд, еле дождалась лифта.
А он уже стоял на площадке седьмого этажа и ждал ее.
– Папа! – бросилась она ему на шею, едва двери лифта открылись. – Папочка, живой! Ты почему босиком! Это что такое?!
– А, ноги устали! – быстро объяснил он, затаскивая повисшую на нем Катю в квартиру. – Ничего себе, вот это букет! Давай продадим и машину мне новую купим? Или пару колес для КамАЗа?
– Давай! – согласилась она. – Пап, ты надолго?
– Возможно, навсегда! – грустно улыбнулся он и вдруг сел прямо на пол в прихожей.
– Как? – удивилась она.
– Списывать меня хотят. Говорят, у меня половины запчастей не хватает, и я скоро развалюсь.
– Как хорошо!
– Дурочка! – укоризненно посмотрел на нее отец. – А я тебе подарок привез!
– Какой?
Папа с трудом встал и пошел в гостиную. Через минуту вернулся с котенком в руках – рыжим, солнечным, с белым брюшком.
– Ой, чудо какое! – обрадовалась Катя.
– Это Марты, нашей мышеловительницы сын! – объяснил он, передав дочери маленький орущий комок шерсти. – С днем рождения… Как война закончится, собаку возьмем!
– Да, собаку обязательно! – кивнула Катя.
– Заведем, – пообещал отец и поцеловал ее в макушку. – Покормить котенка надо…
– Пап, а ведь у нас ничего нет, – растерянно подняла она голову. – Ни еды, ни воды!
– Ни воды, ни еды? Ничего? Что сказать, нехозяйственная ты у меня, – со смехом заключил он.
– Есть такое! – согласно кивнула Катя. – В Питере вообще сказали, что я не похожа на дончанку!
– Возможно, в Питере правы, – вздохнул Олег. – Что, вообще ничего?
– Возможно, есть яйца, – задумалась Катя. – Но надо сроки посмотреть! Есть вероятность, что из них уже вылупились птенцы.
– Катя, не возьмут тебя замуж! – снова засмеялся папа и отправился на кухню.
– Думаешь, не возьмут? – радостно, как маленькая, шагала она за ним по следу с котенком в руках.
– Не возьмут! А если и найдется такой дурак… – веселился папа. – Ему же, как в том фильме, будет «утром яичница, днем яичница, на ужин – омлэт». Он от тебя сбежит. На войну! Там хотя бы тушенку дают!
Папа открыл дверцу холодильника и долго грустно всматривался
